Павел Гельбак - ...И вся жизнь

Утренним пассажирским поездом приехал на станцию Байкал. А там такая вьюга, что света белого не видно. Какая демонстрация, какой может быть митинг в такую чертову погоду! Но дежурный по вокзалу обнадежил:

— Не знаете вы сибиряков, митинг состоится в любую погоду. Ступайте этой дорогой, встретите людей…

Побрел корреспондент по завьюженной степи. И полкилометра не прошел, как потерял дорогу. Долго плутал, а вокруг только снег да снег. И ветер. Вначале мерз, а потом и мерзнуть перестал, совсем выбился из сил. Начал подумывать Павел, что в этой снежной кутерьме и конец придет, но, видно, срок ему еще не вышел, счастье не изменило. На него, почти занесенного снегом, натолкнулись возвращавшиеся с митинга железнодорожники. Довели его до станции, но тут новая преграда. Последний поезд на Иркутск прошел. Следующий пассажирский будет лишь на рассвете.

Железнодорожники не только обстоятельно рассказали, что было на митинге, но и передали по своим каналам связи заметку в Москву для «Красного Знамени». Вместе с железнодорожниками посидел за праздничным столом, а потом первым товарным поездом вернулся в Иркутск. Тамара спала, а гости давно разошлись по домам.

Через несколько дней пришла газета в Иркутск. В ней на третьей полосе двадцатистрочная заметка со станции Байкал. И ни слова о вьюге. Что же, возможно, и правильно — читателям важен факт и совсем не интересно, какой ценой добыл его журналист.

Беспокойная профессия у журналиста. А это значит, что, пока держишь перо в руках, — ты не состаришься, — к такому неожиданному выводу пришел Ткаченко. В это время он увидел вдали знакомого и поспешил свернуть в переулок. Невелика радость демонстрировать беззубый рот.

Минорное настроение не проходило и дома. Не помогли даже воспоминания на заданную тему: «Были когда-то и мы молодыми». Долго бродил Павел Петрович по пустым комнатам, задержался у стеллажа с книгами. Он любил, сидя в глубоком кресле, смотреть на корешки хорошо знакомых книг. Случалось, что с полок сходили герои давным-давно прочитанных романов и повестей, возникали знакомые лица, снова начинали бушевать давно забытые страсти. И на этот раз взгляд перебегал с полки на полку, но старые друзья упорно молчали, словно и их одолело одиночество.

Взял лежавшую с края на нижней полке тонюсенькую брошюрку «Активная старость». Купил ее Павел Петрович несколько лет назад. Почему купил? Очевидно, тогда появились первые мысли о приближающейся старости. Анатолий, увидев эту брошюрку в руках отца, рассмеялся:

— Нашел себе, отче, чтиво.

Но, кажется, первым прочитал эту брошюру именно Анатолий. Прочитал и сказал:

— Ну и воинственные же эти стариканы. Все стремятся продлить свою драгоценную жизнь, все цепляются за активную деятельность, отпихивая ногами своих потомков.

Тогда сыну было лет восемнадцать, и он судил обо всем на свете крайне категорично. Именно тогда, кажется, он весьма жестоко рассуждал о той катастрофе, которая ожидает человечество, если упрямые стариканы научатся продлевать жизнь до сотни, а то и до двух сотен лет. Тогда, мол, молодым и совсем нельзя будет выдвинуться. И в шестьдесят лет заставят бегать в коротеньких штанишках, будут все еще считать начинающими.

— Нет, — горячо восклицал Анатолий, — мир должен молодеть, а не стареть! Тогда, и только тогда человечество может быть счастливым.

Павел Петрович, помнится, лениво возражал сыну, — темы старости, место стариков в жизни в ту пору его еще не очень волновали и не располагали к спору. Толя болтал о том, что, мол, Павел Петрович достиг всего, о чем можно мечтать, — положения, вышла книга, статьи печатают, едва успевает писать… Да, немного, как видно, в его представлении нужно для счастья.

Полистал Ткаченко брошюрку. Со скукой прочел все тот же совет заниматься спортом, ссылки на великих, которые в весьма преклонных годах гарцевали на конях, крутили педали велосипедов, выписывали замысловатые фигуры на катках. Конечно, не было забыто и меню, которое следует соблюдать людям, желающим во что бы то ни стало вырваться в число долгожителей. Есть простоквашу, по утрам глотать ложку подсолнечного масла, пить морковный сок, купаться в содовых ванных — каких только рационов не выдумывали люди, мечтая о долголетии.

Раздался звонок. Почтальон принес толстый пакет. Ткаченко, взглянув на штамп, стоящий на конверте, в душе чертыхнулся. Пакет из издательства. Не хотелось распечатывать, — толстые пакеты из издательств чаще всего обозначают, что рукопись не принята, возвращается автору. На этот раз не было исключения из правил. Московское издательство возвращало Павлу Петровичу повесть «В редакцию не вернулся…»

В рецензии, приложенной к рукописи, было сказано много хороших слов в адрес автора. Ему удалось и то, и другое, и третье… Рецензент давал несколько весьма дельных советов. Но, помимо рецензии, в конверте оказалось и письмо, что в настоящий момент издательство не имеет возможности принять рукопись, так как ее содержание не отвечает тематике на ближайшие два-три года.

С бумажкой, отпечатанной на бланке издательства, не поспоришь, во всяком случае ответа на недоуменные вопросы от нее не получишь. Надо ехать в Москву и лично договариваться. Завтра же, немедленно! Вспомнил о вырванных зубах, грустно пошутил: «Беззубый получится разговор».

Да и к чему пороть горячку — впереди путь в долголетие. И ты, Толя, конечно, прав — отец твой всего достиг, все понимает, и стремиться ему, право, больше некуда. Можно благоденствовать, проживать пенсию и вечерами играть в «Кинга».

Вот и вечер, а Тамара все еще не вернулась из совхоза. Ткаченко перетащил кресло в столовую, поставил против телевизора. Из Москвы транслировали товарищеский матч сборных хоккейных команд СССР и Канады. Принципиальный спор старых противников, проба сил перед мировым первенством. Как он мог об этом забыть? Вчера обрадовался, когда увидел в телевизионной программе, что будет транслироваться хоккейная встреча, — и вдруг забыл! Видно, крепко наступило на любимую мозоль издательство.

Рукопись спрятана под ворохом бумаг в одном из ящиков письменного стола. Павел Петрович не хотел, чтобы она попалась на глаза жене. Зачем еще Тамаре огорчаться, уж лучше одному проглотить горькую пилюлю.

Раздался продолжительный дребезжащий звонок. Наверное, жена забыла ключ, — но не хотелось вставать с насиженного места, отвлекаться от передачи, и он крикнул в открытую дверь коридора:

— Входи, не запирал.

На пороге появился высокий мужчина в пальто с серым каракулевым воротником; словно продолжением воротника служили поседевшие кудрявые волосы, в руках он держал каракулевую шапку, напоминавшую то ли генеральскую папаху, то ли солдатскую пилотку. Охватив взглядом гостя, Ткаченко спросил: