Семен Бабаевский - Свет над землёй

— И вам сказать не могу…

— А как у тебя с книгой? Пишешь?

— Пишу, — неохотно ответил Илья.

— Будет повесть или роман?

— Повесть.

— И любовь опишешь?

— Еще не знаю…

— Без любви, Илюша, не пиши… Какая это повесть, если любви не будет!.. Ты у Тургенева учись — хорошо про любовь писал…

— Наталья Павловна, — взмолился Илья, — разбудите Николая Петровича…

— Нет, нет, чайку попьешь, а тогда и поговорите…

Волей-неволей Илье пришлось пить чай, а тем временем рассвело, и Кондратьев сам вышел в столовую. Он молча протянул Илье руку и, заметив в его глазах недобрый блеск, строго сказал:

— Ты из Родниковской?

— Да… Хворостянкин у вас был?

— Не было… А что случилось? Ты чего встревожен?

— Нет, я совсем спокоен. — Илья сжимал пальцами спинку стула. — Есть кандидатура — вот я и приехал… Я вам все расскажу… Мы на партбюро говорили; все «за», а Хворостянкин «против»… Грозился к вам чуть свет приехать.

— А ты его опередил? Ну, говори, что там за кандидатура?

— Нецветова Татьяна, — сказал Илья и покраснел.

— Агроном колхоза?

— Да, она…

— Илюша, это не та Татьяна, с которой ты меня знакомил в магазине? — с чисто женским участием спросила Наталья Павловна.

Илья промолчал, он боялся взглянуть на Кондратьева и, низко опустив голову, сидел молча. Молчал и Кондратьев, о чем-то думая.

— Николенька, а женщина она славная, — сказала Наталья Павловна, чтобы как-нибудь нарушить неловкое молчание. — Вот ты поговоришь с ней и увидишь — она умница…

— Да, да, — не слушая жену, проговорил Кондратьев. — Агроном Татьяна Нецветова? Сколько лет в партии?

— С сорок третьего.

Кондратьев встал, прошелся по комнате.

— Поедем в «Красный кавалерист».

— Может быть, вы один? — несмело спросил Илья.

— Нет, именно вдвоем.

— Да вы хоть закусите. — Наталья Павловна заспешила накрывать стол.

Из крайней от реки улицы сквозь кущи верб и белолисток хорошо был виден разлив Кубани; была видна высокая омытая водой насыпь, а дальше — мост на горбатых каменных сводах; был виден серый, упруго скачущий поток: со стоном, в неистовом бешенстве день и ночь о падал на водорезы и, пенясь и бурля, уносился по широкому простору реки.

— Да, разгулялась Кубань… — задумчиво проговорил Кондратьев, когда машина въехала на мост.

— Говорят, что такой разлив к урожаю, — сказал Илья, наклоняясь с заднего сиденья к Кондратьеву.

— Это кто ж тебе сказал? Не Татьяна Нецветова, как агроном?..

— Нет, но она, — смутился Илья, — так просто… старые люди говорят.

Дорога выскочила на взгорье и надвое рассекла зеленую до матовой черноты стену кукурузы, следом за машиной волочился пышный и длинный хвост пыли.

— Илья, как ты думаешь, — заговорил Кондратьев, — хватит у нее сил, уменья и вообще… Ты с ней говорил?

— Да, разговаривал. Николай Петрович, Нецветова очень умная, выдержанная и, я бы сказал, женщина волевая…

— Ты мне ее не очень расхваливай. — Кондратьев усмехнулся и посмотрел на редактора. — Знаю: любимая всегда кажется особенной, необыкновенной…

— Нет, уж тут моя любовь ни при чем.

Кондратьев перекинул руку через спинку сиденья и сказал:

— Тогда скажи мне: есть ли у нее для этой работы достаточная подготовка? Ведь ей придется иметь дело с Хворостянкиным, а это такой человек, с которым работать нелегко.

— Я в нее верю, — ответил Илья. — Нецветова грамотная, начитанная, а главное — есть в ней что-то такое, что все к ней питают особое уважение.

— Все?

— Да! И вы бы послушали, как о ней говорили коммунисты!

Дорога спускалась в ложбину, в самой низине стеклом блестела речонка Родники. К ней спускался табун коней, — табунщик далеко отстал от них. Кондратьев любовался зеленым пологом пастбища. Илья тоже смотрел на открывавшуюся, давно ему знакомую низину, по которой ехал этой ночью, но не видел ни табунов, ни блеска речонки, ни стожков свежесложенного сена, — перед ним стояла Татьяна.

Эту ночь не спалось Татьяне: много и с тревогой думала она о вчерашнем разговоре с Ильей, и о своем вдовьем горе, и о Григории, который должен был прийти в эту ночь со степи и почему-то не пришел… Уснула только на заре. Проснулась от песни, которую не пел, а мурлыкал в палисаднике под окном ее сын. В нижней рубашке, с голыми до плеч руками, с косами цвета овсяной соломы, спадавшими ей на грудь и на спину, она перегнулась через подоконник, подняла мальчика и начала с ненасытной жадностью целовать и его щеки, и нос, и глаза. Мишутка был не рад такой ласке, — отнятый от увлекательного занятия, он дулся на мать, отбивался руками. Татьяна приподняла его и вдруг впервые увидела в рассерженном, надутом лице сына знакомые черты: именно сейчас, в это утро, Мишутка был так похож на отца, что Татьяна даже рассмеялась: «Как же я этого раньше не замечала? Ну копия, весь в Андрея! И серые большие глаза с чуть заметным налетом голубизны, и ровный нос с резким вырезом ноздрей, и вихорок в чубе, и даже ямка на подбородке, округлые мочки маленьких твердых ушей — все, все как у Андрея!»

— Михаил Андреевич, — с напускной серьезностью заговорила Татьяна, — ты чего сегодня такой серьезный?

— Мамка, а ты меня не трогай, — взбираясь на подоконник, сказал Мишутка. — Погляди за окно: что там у меня делается? Дом построил, самый наисправдишний…

Мишутка снова проворно вылез за окно, а Татьяна тяжело вздохнула и села на кровать. «Боже мой, — подумала она, с грустью глядя в сад, на позолоченные солнцем листья, — да у него и голос, как у Андрея! Андрюша, Андрюша, вот какой у тебя сын растет…» Руки сами потянулись к косе, пальцы привычно перебирали толстые пряди, сплетая их, а в памяти сами по себе воскресали далекие и уже, казалось, давно забытые картины…

Помнится, и хорошо помнится, та светлая ночь июля. Вот так же настежь было распахнуто окно и листья на деревьях дрожали и поблескивали, только не солнце, а луна тогда смотрела в палисадник. Татьяна была на гулянье, и ей так хотелось остаться вдвоем с Андреем. Илья Стегачев всегда неотступно следовал за ними. И как ни старались Татьяна и Андрей избавиться от неприятного соседства, как ни прятались и как ни изловчались, а Илья не отходил от них. Тогда Татьяна стала жаловаться на усталость, попрощалась с обоими за руку и убежала домой.

Не раздеваясь и с трудом переводя дыхание, она упала на кровать, чувствуя, как жаром охватило ее щеки. Вошла мать в белой ночной сорочке, постояла, как привидение, у кровати, тихонько спросила: «Танюша, ты одна?» — и, не дождавшись ответа, ушла. Татьяну душил смех, к горлу подкатывались обидные слезы, а сердце билось так часто и сильно, что отстуки его она слышал в висках и в прожилках шеи…