Семен Бабаевский - Свет над землёй

— Эх, ходули, брат, плохо держат! — сказал он, похлопав ладонью ноги. — Болят… Садись, Алексей, отдохнем, старое вспомним, а тем временем нам петуха зажарят… По рюмочке тоже найдется ради такого случая. Я хотя сам и не пью по причине сердечных перебоев, — он глубоко вздохнул и положил ладонь на грудь, — а для гостей завсегда держу…

— А что это у тебя за птица? — спросил Артамашов, кивнув на ворота, куда ушел Нарыжный.

— Да разве ты его не знаешь? Евсей Нарыжный, бывший председатель «Светлого пути». — Федор Лукич пощипал родинку на губе и задумался. — Да, Алексей, бывший… У тебя с ним одинаковая участь — оба в одно время попали на зубы Тутаринову… и теперь оказались бывшие.

— Это тот, что с хлебом мудрил? — спросил Артамашов. — Так его должны были судить?..

— А за что? — Федор Лукич усмехнулся — Улик не оказалось. Тутаринов же в суде власти не имеет, приказать не может, а суд невинного человека наказывать не решился…

— А чего он у тебя? В ординарцах?

— Конюхом взял. Ну, а по старой дружбе у меня бывает, проведывает… На ночь он уйдет к лошадям. Мы их ночью на выпасе держим.

— Глаза у него какие-то чертячьи, — как бы про себя сказал Артамашов. — Что-то в них так и блестит… Противно!

— Это, Алексей, блестит живая мысль! — Федор Лукич хрипло рассмеялся. — Мужик он башковатый, я его знаю. Приставь его к любому делу — и поведет, еще как!

Пришла Марфа Семеновна, держа в пальцах, как огонек, красный стручок перца. Пожилая и такая же, как и муж, рыхлая, она еще молодилась и была, не в пример Федору Лукичу, при здоровье. Артамашову улыбнулась еще у калитки, а поздоровалась с ним, как с родичем, даже прикоснулась своими мягкими и мокрыми губами к его щеке и, вытирая платочком опухшие глаза, сказала печальным голосом:

— Эх, Алеша, Алеша! Никак я не могу поверить, что ты уже не тот, кем был…

— А тебя, Марфуша, и верить никто не принуждает, — сказал Федор Лукич.

Артамашов промолчал, и его сухое, загорелое лицо помрачнело. «Ох, и не люблю, когда баба жалеет, — думал он, чувствуя ноющую боль сердца. — Все ж таки зазря я сюда пришел, только растравлю себя…»

Такое тягостное настроение не покидало Артамашова и позже, когда уже совсем стемнело и Нарыжный привел коня, а Марфа Семеновна накрыла в комнате стол и пригласила ужинать. Есть ему не хотелось, хотя от курятины, зажаренной с картошкой и приправленной лавровым листом и перцем, исходил приятный запах. Не помогла и рюмка водки, которую Артамашов выпил, не закусывая, — по-прежнему ныло сердце, и было так тоскливо, что ни о чем не хотелось не только говорить, но и думать, и ему теперь казалось, что причиной этому было то, что у Хохлакова находился этот Евсей Нарыжный с какими-то неприятными глазами…

Евсей Нарыжный, быстро захмелев, подбавлял себе в тарелку картошки, зацепив при этом куриную ножку, горячо доказывал, что с Федором Лукичом даже в трудное военное время работать было легко; глаза его все время ласково жмурились. «Ну, затянул шарманку и щурится, как кот на сало», — со злобой подумал Артамашов, нехотя обгрызая досуха зажаренное крылышко. А Федор Лукич, и нательной рубашке, откинулся на спинку стула и, слушая Нарыжного, ухмылялся, и нельзя было понять: одобряет или порицает своего словоохотливого друга.

— Как было допрежь? — говорил Нарыжный, разливая в стаканы водку. — Сказал Федор Лукич — и в одно мгновение любое задание исполнено! А почему? Да потому, что допрежь дружба была… Раньше как бывало…

— Погоди, Евсей Гордеич, — перебил Федор Лукич, — ты прежние времена выбрось из головы и забудь, того уже не воротишь. О настоящем надобно думать, да еще как думать! Правду я говорю, Алексей? И чего ты ныне такой квелый? Ты ли это, разудалая душа?!

— Должно быть, мало выпил, — грустно проговорил Артамашов, и сухое его лицо скривилось горько и болезненно.

— А пить будем! — выкрикивал Нарыжный. — Кто нам запретит? У меня был начальником и остался один Федор Лукич… Во всем свете я никого не признаю, а его уважаю…

— Помолчи, Евсей, — сказал Федор Лукич. — Не в выпивке зараз дело… Да и пьют много только дураки… Да, так вот, я хочу сказать о тебе, Алексей Степанович, и о тебе, Евсей Гордеич. Эх, хлопцы, хлопцы, гляжу я на вас, и жалость меня разбирает… Были оба председателями, ты, Евсей, верно подметил: бывало, дашь вам команду — и уже спокоен: потому — орлы! А теперь кто вы? Одного Тутаринов из партии вышиб, в полевую бригаду послал, как на посмешище, другого судить собрался, и теперь он конюхом на мельнице… А дальше что?

— Спайку, спайку нам нужно, — вставил Нарыжный, и в щелках его глаз с какой-то особой проворностью засуетились чертики. — Без спайки жить нельзя!

— Чертовщину городишь! — сказал Артамашов и поднялся так быстро, что опрокинул стул. — Какая тебе нужна спайка?

— А такая… своя. — Нарыжный придвинул тарелку и принялся за курятину.

— Алексей, сядь. — Федор Лукич посадил Артамашова рядом с собой. — Ты, Алексей, его не слушай… Вот послушай то, что я скажу…

— Федор, и к чему завели такой скучный разговор? — вмешалась Марфа Семеновна. — Поговорили бы о чем-нибудь веселом…

— Марфуша, ты в мужские дела не вмешивайся… Да, так вот что же, Алексей, дальше?

— А почем я знаю? — буркнул Артамашов и покосился на Нарыжного.

Федор Лукич снова покачал головой и тяжело вздохнул.

— В районе творятся такие безобразия, что тут надо, — Федор Лукич положил кулак на стол, помолчал, — тут надо, пока не поздно, обращаться в высшую власть, чтоб комиссию для проверки выслали…

— И спайку, спайку, — проговорил Нарыжный, обсасывая косточку.

— Почему в районе идет такое самочинство? — продолжал Федор Лукич, не слушая Нарыжного. — Думал ты об этом, Алексей? Да потому, что там, на верхах, истинного положения дел не знают. А мы видим!

— Что ж мы видим? — настороженно спросил Артамашов.

— А то мы видим, — отвечал Федор Лукич, вытирая лоб полотенцем, — то мы видим, что уборка на носу, момент политический, страна ждет хлеба, а руководство района задумало природу переделать да станицы обновлять. Да тут ежели умным людям разобраться во всей этой затее, то кое-кому не поздоровится, и дюже не поздоровится. Ишь ты, природу решили переделывать — это же смех и горе! Веками люди жили — и ничего, нравилась природа!.. Сидят себе в кабинете, любуются собой и думают, какую бы еще идею изобрести. Да так можно черт его знает до чего дойти! Тут, Алексей, нужна сила такая, чтоб смогла она остановить…

Артамашов наклонил голову и молчал, и теперь уже не тоска, а зло распирало ему грудь, но он только сжимал под столом кулаки и крепился. «Дурак старый, — думал он, комкая в кулаке конец скатерти. — Нашел место для разговора!»