Семен Бабаевский - Свет над землёй

— А! Вот как! А зачем же именно в Англию?

— Туда… к консерваторам до кучи. — И Костя, зажимая рот, тихонько рассмеялся. — Очень он большой противник всякой новизны. Если чуть что намечается новое — беда!

— Значит, говоришь, «до кучи»? — переспросил Кондратьев. — А если мы его пошлем не «до кучи», а на годичные курсы председателей колхозов? Что ты на это скажешь?

— Была бы польза…

— Только тебе придется его заменять…

— А смогу? — Костя встал и отошел к окну. — Для меня это не под силу.

— Поможем… В партию тебе надо готовиться — вот и покажешь себя на таком важном деле… Ты вот что, присаживайся ближе, поговорим по душам.

Они сидели на диване и говорили, пока роса не смочила сад и не забелело небо на востоке…

Утром Иван Кузьмич проводил за ворота гостя и вернулся в хату. Был он мрачен, сел завтракать, но к пище не притрагивался, на жену не смотрел, а правая рука так и не выпускала сильно помятые усы.

— Ну, радуйся, — сказал он злым и хриплым голосом, — докритиковалась перед секретарем… Чертова баба, распустила язык!

— А что случилось, Ванюша? — участливо спросила Алена.

— Что случилось! — пробасил Головачев. — А то, что на учебу меня посылает… Так и сказал: либо учиться, либо с поста долой… И все через твой язычок…

— Ах, учиться посылают! — нараспев проговорила Алена. — Ну, от этого никто не умирает!

— Знаю, ждала этого! Без мужа хочешь пожить и повольничать…

Головачев встал, отказался есть и, сердито взглянув на смеющуюся жену, вышел из хаты.

В том месте, где Большой Зеленчук выходит в отлогую долину и разветвляется на две речки, лежит небольшой остров, названный по имени хутора Чурсун, стоящего в трех-четырех километрах от реки. Лежит он с давних времен, остров как остров, на котором в летнюю пору можно было пасти коней и косить траву, а зимой гулять по заячьему следу…

Но это было давно. Лет же пятнадцать тому назад Чурсунский остров облюбовал местный лесовод-самоучка Никифор Васильевич Кнышев, младший брат Андрея Васильевича Кнышева — коневода. Облюбовал, а потом с ведома и согласия райзо посеял несколько грядок леса. Семена взошли дружно, а через год среди трав и луговых цветов закурчавились и зазеленели молоденькие дубки и ясени. А еще через год или два появились саженцы тополя, белой акации, гледичии, дерезы;´, кустики терна, бузины, — так начал свою жизнь Чурсунский лесной питомник.

Когда же появились деревца вышиной в пояс, а гряды расширились и лежали по всему острову, когда стали приезжать сюда на бричках колхозники — первые потребители молодого леса; увозя в деревянных ящиках своих бричек стебельки, обсыпанные сырым черноземом, — в это время на острове появился домик из самана, покрытый черепицей. В домике из двух комнат и сенец поселились бездетные Никифор Васильевич и Анастасия Петровна.

В первой от сенец комнате новые жильцы поставили кровать, стол, сундук с книгами, а в соседней разместились квадратные и продолговатые ящики с почвой, взятой в разных местах Рощенского и соседних с ним районов; здесь прорастали семена различных лесных пород, а на стенках висели засушенные стебли и листья деревьев, выращенных на Чурсунском острове, — словом, это была комната, в которой лесовод-самоучка вел научную и исследовательскую работу.

Случилось так, что и деревья и слава Чурсунского острова росли с одинаковой быстротой. В те годы колхозы впервые сажали лесные полосы, и в питомник весной и поздней осенью приезжали получать деревца-однолетки из самых отдаленных мест, даже из таких степных селений Ставрополья, как Тахта, Нагут, Круглое… Спрос на саженцы был так велик, что приходилось брать на учет каждый росток, и это радовало Никифора Васильевича; в это время он так же, как и его курчавые питомцы, молодел и расцветал. Однако такое хорошее самочувствие лесовода продолжалось недолго. Кампания лесонасаждения быстро прошла, интерес к лесоводству постепенно уменьшился, слава кнышевского питомника меркла и мало-помалу совсем угасла, и только сам лес, как бы наперекор всему, рос и кустился так буйно и с такой силой, что вскоре на Чурсунском острове поднялась зеленая и косматая грива, издали кажущаяся уже не гривой, а какой-то темной тучей… А с наступлением войны, уже к поздней осени, когда домик опустел и на его окнах поверх ставней крест-накрест лежали доски, на острове большой партией поселились грачи: картавя, они шумно перекликались, хмарой застилали темное и сумрачное небо, а внизу, на уже голых деревьях, частыми точечками темнели гнезда…

Наконец наступил тот день, когда с фронта вернулся Никифор Васильевич Кнышев. Оставаться в станице не захотел: его тянуло в лес, и он взял свою Анастасию Петровну и снова поселился на острове. Но пока он воевал, Чурсунский остров был передан лесхозу, и новые хозяева наотрез отказались открывать лесопитомник, заниматься сеянцами и саженцами; директор лесхоза приказал лесоводу расписаться в получении ружья и стать лесником. Никифор Васильевич молча выслушал приказ директора, расписался и взял полагавшееся ему ружье, но не упал духом и не сдался. Он стал все чаще и чаще ходить в район: жаловался, доказывал важность и необходимость восстановления лесопитомника. Его слушали невнимательно, с грустными улыбками, обещали, успокаивали и ничего не делали. Тогда он стал писать жалобы в край, в министерство, и все его хлопоты кончились тем, что питомник был все же открыт, но жизнью острова никто не интересовался, а в лесхозе по-прежнему считали Никифора Васильевича не лесоводом, а лесником.

Давным-давно распахнулись не только ставни, но и рамы в доме лесничего; как бывало и прежде, курилась по вечерам труба, и дым не тянулся к небу, а сизым полотнищем расстилался по кустам. Грачи видели хозяина и хозяйку леса, кричали еще дружнее и громче и гнезд своих не покидали.

— Никифор, ты бы их хоть из ружья попугал, — советовала Анастасия Петровна, — а то от ихнего крика голова разваливается…

Никифор Васильевич, часто прохаживаясь по зарослям, хотел было послушаться жены и истратить на эту неспокойную птицу несколько зарядов, но рука у него не поднялась. «Пусть себе орут, с ними жить будет веселей…» — думал он, разряжая двустволку.

В самом же деле и грачиные песни не могли сделать жизнь лесовода веселей. Вернувшись сюда через четыре года, он сперва не мог узнать свой остров: там, где когда-то были грядки с сеянцами, теперь стояли рослые дубки и ясени; повсюду красовались высоченные тополя, развесистые вербы, белолистка, а перед глазами вставала такая темная заросль, что там уже без топора и не пройти… А через год нельзя было узнать и самого Кнышева: он оброс густой, с яркой проседью бородой, лицом был мрачен, заметно постарел, осунулся, стал нелюдим, неразговорчив, на лес смотрел горестным взглядом, и в больших его глазах часто с душевной горечью смешивалась слеза…