Николай Руденко - Ветер в лицо

— Слушай, хозяин!.. Не позволю тебе над сельским пролетариатом издеваться!

— Да ты в своем уме, Антон?.. Опомнись. За что человек деньги платит, то я и продаю. А съест она его или голову помоет — это не мое дело.

— Кончилось ваше царство. Теперь мы хозяева, а не вы. Расчет!

Старший Загреба даже побледнел.

— Да бог с тобой. Молотьба в разгаре...

— Расчет! — Не унимал ярости Антон. — Тот сам свинья, кто другого человека свиньей считает.

Иван не выдержал — выскочил из-за прилавка, бросился с кулаками на Антона. Но отец успел перехватить его руку.

— Успокойся, сынок. — А потом обратился к Антону: — Нельзя же так, Антон. Хоть о себе подумай. Зимой на молотилке ничего не заработаешь.

— На завод пойду, — ответил Антон.

— Что ты придумал?.. Чтобы я перед этим сопляком извинялся?

— Не хотите — расчет.

Долго мялся и переминался с ноги на ногу Саливон. Но ничего не поделаешь — пришлось просить прощения у Никиты. Народу собралось — игле упасть негде. А Саливон, красный, как рак, умоляет Горобца:

— Прости. Я не хотел... Это я по невнимательности. Задумался о своем.

— А хохотали чего? — Послышалось в толпе.

— Но потом уже смешно стало.

— Плохие смешки! Мужик, конечно, дурак. Где ему знать барскую еду? Когда хлеб с мякиной — и то хорошо...

— Прости, Никита. Честное слово, я не хотел...

Сошлись на том, что Саливон раздаст ящик полтавских пряников всем друзьям Никиты.

А Иван стоял бледный, весь напряженный, готовый броситься и на отца за его уступчивость, и на Антона, и на Никиту, и на всех тех оборванцев, что его окружали. Как он сейчас ненавидел их!

Дома он спросил у отца:

— Папа, разве Антон — один? Ну, нанял бы ты другого.

— В том-то и беда, сынок, что он не один. И главное — он правду говорит, их власть.

Но лучше отца объяснил ему все, что происходило в селе, младший брат отца, дядя Никифор. Ему пришлось долгое время скрываться у Саливона, потому что в том селе, где он жил, все его знали как лютого петлюровца. Никифор воспитывал в племяннике ненависть ко всему советскому, большевистскому. Слова дяди глубоко запали в душу молодого Загребы. Почва для посева был подходящей, всходы не заставили себя ждать.

Вскоре Ивану пришлось быть свидетелем еще большего унижения отца.

В селе открылся клуб. Появились свои комсомольцы. Верховодил ими Антон. Решили поставить «Наталку Полтавку». Услышал об этом Саливон. Как-то пришел домой, говорит жене:

— Ну, жена, надо нам с ними дружно жить. В актив записываюсь. Уже говорил с Антоном. У них как раз нет никого на роль Возного. А я в молодости играл в благотворительных спектаклях. Ничего не поделаешь. Попал между волков — учись выть по-волчьи. Как-никак, а на мою сторону хоть маленькая гирька упадет... Антон говорит, что в их спектаклях никому играть не возбраняется.

А через месяц ходило по сцене бочкообразное чучело и горланило:

Иван сидел на задней скамейке и горел от стыда. И вдруг произошло нечто невероятное — с Возного свалились штаны...

Пытаясь убежать за кулисы, он так запутался в них, что грохнулся на пол сцены, так что стены ходуном заходили. Если бы у Ивана сейчас был обрез, он стрелял бы в каждого, кто смеялся с его отца. А хохотали все.

Иван вышел из клуба, побежал домой. Зашел в дом, в темноте на полке нащупал бутыль с водкой, наполнил до половины тяжелую медную кружку.

К нему прижалось что-то крошечное, теплое.

— Ваня, а я скажу отцу. А-а! Вот и скажу.

Выпил водку, положил руку на головку сестры. Что оно понимает? Малое, глупое.

— Говори... И прощай.

Он поднял ее, поцеловал в нежную детскую щеку.

Спустя полчаса, задыхаясь от ярости, неуверенной, пьяной походкой шагал по улице, прислушиваясь к ночным голосам.

Когда драмкружковцы возвращались домой, Антон отчитывал Никиту Горобца:

— Что ты ему отплатил за повидло — это хорошо. Но ты спектакль сорвал! Ты подумал об этом?

— Как раз хороший спектакль получился, — огрызнулся Никита. — Было за что пятьдесят копеек платить. Похоронный номер.

— Коронный, — поправил его Антон.

— Похоронный лучше, — стоял на своем Горобец.

— Когда же ты успел ему пуговицы подрезать? — Спросили ребята, заливаясь новым приступом хохота.

— Я ему одеваться помогал. Все было раньше рассчитано. Раз пять на себе пробовал.

— Вот как! А мы и не знали. Пришли бы посмотреть на твои репетиции.

— Я окна в доме ряднами завешивал...

Что-то метнулось в сумерках просто к группе. Ребята от неожиданности расступились. Пахнуло водочным перегаром. Блеснул нож — и Антон упал на прибитый пылью придорожный спорыш. Пока ребята поняли, что произошло, Иван Загреба уже был далеко. Переночевал в стоге соломы, а утром пошел степями, обходя деревни. Долго он бродил голодный, усталый, злой. Как-то наклонился к степному роднику и заметил, что у него пробиваются усы и борода. Правда, Иван уже пробовал бритву, но это было только забавой. Сейчас же она ему действительно необходима. Да, он уже не мальчик — ему пошел двадцатый.

Закончилась юность Ивана Загребы. Взглянула на него из родникового озерка волчьим взглядом и сказала: «Прощай. Я остаюсь в этих степях вместе с твоей юношеской фамилией. Ивана Загребы больше не существует».

С грехом пополам ему удалось наладить связь с отцом. Саливон не жалел денег для сына. Деньги помогли. У Ивана появились безупречные документы на имя Ивана Николаевича Солода. А через несколько месяцев он узнал, что его отца раскулачили и выслали куда-то на север. Раскулачивал новый председатель сельсовета — Антон Швыденко. Если бы мог Иван достать зубами до локтей, он бы грыз их от тупой, дикой ярости.

В это время со всех концов страны отправлялась молодежь на строительство Харьковского тракторного. Поехал на Тракторострой и Солод-Загреба, пытаясь какой угодно ценой замести следы своего преступления. Работал изо всех сил. За ударную работу его не раз премировали. Здесь он поступил в комсомол. Отсюда был призван в армию.

Началось солдатская жизнь — дни были похожи между собой, как близнецы, и именно это сходство порождало ощущение их бесконечности. Полгода, которые он провел в пехотном взводе, казались ему одним днем, но с той существенной разницей, что день этот был длиннее всей предыдущей жизни. Солод был физически крепким и, если бы захотел, мог бы стать отличником боевой подготовки. Но у него не было желания прилагать к этому какие-либо усилия. Он не был во взводе первым, не был и последним.

В те времена в армию приходило не много грамотных бойцов, большинство — с начальным образованием, а то и с теми элементарными знаниями, которые мог дать молодежи ликбез. Солод окончил семилетку, и это его заметно отличало от других. Как только демобилизовался старший писарь отдела снабжения полка, Иван был назначен на его место. Внешне он отнесся к этому равнодушно, но в душе был глубоко обрадован — наконец он освободился от необходимости быть незаметным колесиком в ротном механизме.