Николай Богданов - Легенда о московском Гавроше

Следом за ней — важный господин в сюртуке с золотыми пуговицами.

— Павлов Андрей! — позвал голос учителя.

Андрейка вскочил и чихнул. Раздались приглушенные смешки, Морозова милостиво улыбнулась.

— Вот мальчик, про которого я вам говорил, — изогнулся Фивейский. Расскажите, Павлов Андрей, про Ивана Сусанина.

Накануне учитель сводил школяров в кинотеатр «Великан» на картину «Жизнь за царя» и заставлял ребят пересказывать содержание.

Андрейка начал без запинки:

— Русские люди, купцы и бояре, устав жить без царя, спасая Русь, избрали на царство молодого Михаила Романова. А злые ляхи решили его убить. И пошли искать его терем. Бродили, бродили по темным лесам, найти не могут… А Иван Сусанин: идемте, мол, покажу. Да и завел так, что не выйти. Изрубили его ляхи с досады, да и сами померзли, как воробьи. А царь все-таки воцарился. И пошли от него: Алексей тишайший, Петр Первый, Екатерина Вторая, Александр благословенный.

Купчиха улыбалась все шире, поглядывая на сопровождающего ее важного господина.

— А знаете ли вы, Андрей Павлов, полный титул ныне царствующего императора?

Титул царя был такой длинный, что не сразу выговоришь, — царь польский, великий князь финляндский, герцог лифляндский и прочая и прочая. Для краткости Андрейка лихо отчеканил:

— Николай Второй, кровавый!

У важного господина золотые очки с носа-крюка слетели и повисли на цепочке. Фивейский вытянулся и застыл, как покойник. У купчихи глаза округлились.

— Это где ты такое слышал? — спросил наконец чиновник.

— А там! — махнул рукой Андрейка в сторону окружной, где гугукнул очередной паровоз. И, заложив ладонь на затылок, как это делали солдаты, запел:

— Молчать! — вскричал, как хриплый петух, чиновник.

Богачка Морозова укатила, откинувшись в коляске. Учитель Фивейский не вернулся в класс. Вместо него в класс вошел протоиерей Воздвиженской церкви, которой принадлежала школа, отец Исай, самый грозный поп из всех замоскворецких.

Он не стал допытывать, «откуда взял Андрей эти слова да кто его родители», он только сказал:

— Возмутитель благонравия, изыди!

Никто не пошевелился. Ребята Андрея не выдавали. Но тут высунулся Фивейский, держа у виска белый платочек, и указал возмутителя.

Поп вытянул виновника из-за парты за ухо и заорал:

— Вон отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! — И, протащив по коридору, наподдал ему на крыльце пониже спины сапогом с ловкостью, достойной вышибалы в трактире Полякова.

Завертевшись, как крученый мяч, Андрейка расслышал вдогонку:

— Пришли родителя… Вы ответите за оскорбление величества! Жизнью!

Андрейка как настоящий замоскворецкий мальчишка ответил на это:

— За такого царя жизнь! А этого не хотите? — И похлопал себя по заду.

По обычаю замоскворецких мальчишек Андрейка в беде не унывал. Чем ему хуже, тем он веселей. Вот и теперь, перескакивая с булыжной мостовой на пыльные тротуары, он развлекался: читал вывески наоборот, дергал за хвосты дремлющих вместе с извозчиками кляч, запряженных в старомодные пролетки, и хохотал, отскакивая от злого кнута.

Огромную вывеску над лабазом — «Продажа овса и сена Крестьянинова и К°» — он прогорланил по-своему: «Продажа отца и сына крестьянинова и хо-хо-хо!» И был отпугнут метлой Васьки-сидельца.

— Ты чего это веселишься, Арбуз, когда школяры за партами? Из школы выгнали? Да с тебя отец шкуру спустит!

— Одну спустит — другая нарастет!

— Бабушка есть не даст!

— Были бы зубы, чего-нибудь покусаю!

— Ночевать домой не пустят!

— В собачьей будке переночую.

— Наш прокурат всем бедам рад! — пропищала тонконогая девчонка с пачкой нераспроданных газет под мышкой. Это была единственная девчонка среди мальчишек — продавцов газет, по прозвищу Стенька Разин.

Стенька, Дарвалдай, Керимбай, Чумазей — таковы были уличные клички приятелей Арбуза.

Враги его тоже имели клички. Вот проехал на извозчике гимназист Вячик-мячик; вот важно прошагал из лефортовских кадетских корпусов в сопровождении дядьки кадетик Котик. По тротуару спешил в начищенных до блеска сапогах парень в офицерской шинели до пят, с лицом нежным и пухлым, как у хорошенькой горничной из богатого дома.

не утерпел подразниться Андрей, хотя родители Лукашки приходились дальней родней не то его бабушке, не то дедушки их были из одной деревни.

Лукашка возмутился:

— Я тебе не лакей! Я вестовой генерала Мрозовского, дурак!

За дурака Андрейка оглушил Лукашку таким заливистым свистом, что новоиспеченный вестовой бросился наутек, грозясь отомстить своему дальнему родственнику.

Позабавившись тем и сем, Андрейка очутился в толпе любопытствующих у подъезда Гоппнеров, управляющих заводом Михельсона, где его отец работал кузнецом.

Зеваки смотрели, как к Гоппнерам съезжались гости.

Со змеиным шипением подкатывали на дутых шинах пролетки и коляски московских богачей. Бородатый швейцар в расшитой золотой одежде с поклоном отворял тяжелые двери.

«Городской голова Челноков…», «Фабрикант Рукавишников…», «Купец Елисеев…», «Миллионщик Рябушинский», — передавалось в толпе.

Здоровенный, толстый городовой по прозвищу Пузо шикал на любопытствующих, отодвигая их подальше. Мешал ему наводить порядок Гриша Чайник, известный в Замоскворечье чудак и гуляка, любитель покуражиться. Вот и сейчас он вздумал обниматься с городовым. Низенький, коренастый, длиннорукий, лез к нему с такими словами:

— Благодетель улицы! Опора трона! Слуга царю, отец прохожим! Дай я тебя облобызаю… Бог на небе, царь на земле, ты в Замоскворечье столп нерушимый.

За такие слова и в морду не дашь, и в участок не сведешь.

В толпе хихикали, посмеивались солидные прохожие, забавлялся и Андрейка.

Вдруг раздался музыкальный звук автомобильного рожка, и на машине подъехал сам хозяин завода.

«Михельсон! Михельсон! Михельсон!» — понеслось по толпе. Это был известный в Москве адвокат, любимец богачей, а теперь и сам стал владельцем завода — разбогател. Не у каждого миллионера такой автомобиль.

Андрейка притерся к машине и попытался надавить на резиновую грушу, но шофер погрозил огромным кулаком в кожаной перчатке, и он изобразил смирение.

Михельсон быстро взошел по ступеням, бросив на руки встречавших лакеев меховую доху, швейцар плотно закрыл двери, и на этом представление у парадного Гоппнеров окончилось.

— Ишь слетелось воронье на пир!

— Насосались нашей крови, теперь вино лакают!

— Они шампанское ведрами пьют, а у нас дети с голоду мрут.