Владимир Беляев - Старая крепость

Проклятые «Быки» меня здорово помучили. Смешно: такое легкое на вид стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо труднее, чем те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище. Их я повторил раза три по «Кобзарю» – и все, а вот с «Быками» провозился долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть.

Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и мед по святой земле, а уже потом – как быки, вспахивая поле, ломают бурьяны и чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я уже пожалел даже, что вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но тогда, пожалуй, Подуст не отпустил бы меня домой.

…Лишь к вечеру следующего дня я, наконец, заучил правильно стихотворение про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту.

– Ага, Кулибаба! – радостно сказал Подуст. – Будешь… выжимать гири?

«Вот и старайся следующий раз для такого черта, а он даже не может запомнить меня», – подумал я и ответил:

– Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи.

– Манджура? Ну, не все одно – Кулибаба, Манджура?

Пряча в карман пенсне, Подуст предложил:

– Пойдем в актовый зал, прорепетируем!..

И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон мне в глаза ударило солнце.

За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены. Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал были протянуты две толстые гирлянды, сплетенные из привезенного нами барвинка. Вместе со стеблями барвинка в гирлянды вплели шелковые желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались под сверкающей в солнечных лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской стены актового зала были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами, висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко.

Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя на ней, точно на седле, кивнул:

– Давай!

Было очень неловко декламировать в этом пустом солнечном зале на скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением:

Я видел перед собой широкий, весь в мелких ямках, нос учителя, видел совсем близко зеленоватые близорукие глаза его, посыпанный перхотью и засаленный воротник его мундира.

Подуст в такт чтению притопывал ногой.

Не дождавшись, пока я кончу, он вскочил и чуть не опрокинул суфлерскую будку.

– Дуже гарно! Только чуть-чуть громче. Вирши Шевченко в таком же духе читаешь?

Я кивнул головой.

– И хорошо. Это будет коронный номер. Советую только тебе выпить сырое яйцо, перед тем как выйдешь на сцену, чтобы не сорвался голос. Не забудешь?

– А утиное можно?

– Это не играет роли – утиное или куриное. Важно, чтобы сырое было. Понял?

– Послушайте остальные, пане учитель…

– Ой! – вдруг ударил себя ладонью по лбу Подуст. – Меня же пан директор ждет. Я совсем забыл.

Тут же он спрыгнул на паркет и поскользнулся. Я его поддержал.

– Да, постой, как твоя фамилия?

Вынув карандаш и листок бумаги, щуря свои подслеповатые глаза, Подуст посмотрел на меня так, будто видел меня в первый раз.

– Манджура! – снова подсказал я и снова про себя обругал учителя.

– Чудесно. Итак, я записываю: ученик Манджура – декламация.

Записочку эту Подуст не потерял. Когда в день праздника я пришел в гимназию, меня встретил на лестнице Юзик и насмешливо сказал:

– Подумаешь, артист…

Он вынул из кармана розовую программку и протянул ее мне. Рядом со словом «декламация» в этой программке я нашел напечатанную настоящими типографскими буквами свою фамилию. Это было очень приятно.

– Петлюра будет! – наклоняясь ко мне, прошептал Куница.

– Правда?

– А вот смотри, уже караулит!

Мимо нас, высоко подняв голову и, видно, высматривая кого-то, прошел в хорошо выутюженном мундире директор гимназии Прокопович. Из петлицы мундира у него торчал букетик цветов иван-да-марьи. Директор нарочно посылал в соседний Должецкий лес гимназического сторожа Никифора за этими желто-синими цветами. Говорили, что Прокопович дружит с Петлюрой, а Подуст даже рассказывал, что наш директор скоро будет у атамана министром просвещения.

До начала вечера оставалось много времени.

Вдвоем с Куницей мы долго бродили по гимназическим коридорам, зашли в разукрашенный сосновыми ветками буфет, и там он угостил меня сельтерской водой с вкусным сиропом «Свежее сено». Взамен я разрешил ему залезть ко мне в карман и вытащить оттуда пригоршню жареной кукурузы. Мы грызли эти белые, лопнувшие на огне зернышки и следили, как высокий скаут Кулибаба, стоя с посохом на контроле, пускает в гимназию приглашенных гостей. Когда кто-нибудь пробегал мимо меня, я сторонился: боялся, что раздавят утиное яйцо, которое я принес с собой на вечер. Оно лежало в фуражке. Это яйцо сегодня снесла наша старая белая утка, и я тайком от тетки стащил его из гнезда.

Было непривычно гулять по коридору в тесном суконном мундирчике. Я одолжил его у зареченского хлопца Мишки Криворучко, которого еще при гетмане выгнали из гимназии за то, что он побил окна в доме помещика Язловецкого. Мундир жал под мышками, было жарко.

Чем больше собиралось в актовом зале народу, тем страшнее становилось мне. Ведь я никогда раньше не декламировал на таких вечерах. В классе у доски я читал наизусть вирши, но то были в классе, где сидели свои, знакомые, хлопцы из высшеначального.

Здесь же многих людей, особенно военных, я не знал. У меня сильно колотилось сердце и тяжелели ноги, когда мы с Куницей, прогуливаясь по коридору, подходили к дверям зрительного зала.

– Говорят, на Русских фольварках сегодня выключили электричество, чтобы у нас горело всю ночь. Слышал? – прошептал мне Юзик.

– Да? Нет, не слышал! – ответил я.

На Заречье, где жили мы, и вовсе никогда не было электричества. Стоило ли мне теперь из-за этого тревожиться? Зато я все чаще подумывал: а не сбежать ли мне отсюда, пока не поздно? Самое страшное – мне все больше и больше казалось, что я забыл стихи. Шевеля холодными губами, я шептал про себя строчки и с перепугу вовсе не понимал ничего. Чудилось, что это не я читаю, а что рядом со мной идет совсем незнакомый человек и нашептывает на ухо какие-то чужие и непонятные слова.

А тут еще Куница пристал. Заглянув мне в лицо, он засмеялся:

– Йой! Чего ты такой белый, Васька, словно тебя мелом вымазали?

– Откуда ты взял?

– Да, откуда, – засмеялся Куница. – Я знаю, ты боишься. Правда? А ну, признавайся!