Владимир Беляев - Город у моря

По мере того как я втягивался в заводскую жизнь, слово «подладитесь» страшило меня все меньше. Дни пролетали быстро, и всякий новый день приносил новости.

Сегодня, за несколько минут до обеденного перерыва, к моей машинке подошел Головацкий. Странно было видеть его среди пыли и шума литейной в хорошо сшитом костюме да еще при галстуке. На месте секретаря заводского комсомола я бы постеснялся показываться в цехе в подобном наряде. Люди работают физически, а он прогуливается таким чистехой! Но Головацкий вел себя как ни в чем не бывало, поздоровался за руку с Науменко, а Луке с Гладышевым поклонился.

– Своего подшефного проведать зашел, Толя? – спросил Лука.

– Как он – прижился у вас? Не теряется? – вопросом на вопрос ответил Головацкий и посмотрел на меня внимательными серыми глазами.

– Торопыга. Скоро дядю Васю обгонит! – бросил Лука и, схватив набитую опоку, помчался накрывать ею нижнюю половинку.

Обращаясь к Гладышеву и Науменко, Головацкий сказал:

– Я ему говорил: «Подладишься», – а он было приуныл, как узнал про машинную формовку. – И еще раз поглядев на меня, сказал доверительно: – Ты зайди ко мне, Манджура, в обед…

– Вы, я вижу, хорошо с Головацким знакомы? – спросил я Луку, как только секретарь скрылся за опоками.

– Это же наш воспитанник! Выходец из литейной. Мы его здесь и в партию принимали, как ленинский набор был, – сказал Лука, и я понял, что мой сосед – коммунист.

– Значит, Головацкий в литейной работал?

– Ну да! А чему удивляешься? На томильных печах! – бросил Турунда. – Он молодец, хорошие порядки там завел. До его прихода чумазей томильщиков на целом заводе никого не было. От той руды, которой они литье отжигают, ржавчина не только к робе, но и к волосам приставала. За версту можно было узнать, что парни из томилки идут. А сейчас – глянь: выходят после шабаша чистыми, как люди. А почему? Собрал Головацкий по поручению парткома комсомольцев на субботник, заложили сообща змеевики в тех печах, провели душ с горячей водой да устроили каждому рабочему шкафчики для грязной и чистой одежды. Сейчас, когда пошабашат, сразу под душ. Помоются горячей водицей, переоденутся во все чистое – и по домам, что интеллигенты какие. Любо-дорого! И не узнаешь, что они в тех печах литье разгружали…

Эти слова, услышанные от соседей, запали мне в душу. Я шел теперь к Головацкому в ОЗК с добрым чувством и никак не ожидал, что он встретит меня упреком.

– То, что ты подладился быстро и освоил тонкости машинной формовки, – хорошо и похвально, Манджура, но почему ты держишься особняком ото всей молодежи?

– Как «особняком»? – переспросил я, усаживаясь на скрипучий стул.

– Да очень просто! Половина ребят тебя попросту еще не знает: кто ты, что ты, чем дышишь. О беспартийных я уже не говорю. Даже комсомольцы и то не подозревают, что у тебя комсомольский билет в кармане. В прошлый раз ты мне здесь полных три короба наговорил о своей общественной работе в фабзавуче. Я было возрадовался: «Вот, думаю, огонь-парень на подмогу к нам пришел…»

– Но мне же надо было освоиться, – виновато сказал я, сознавая, что секретарь ОЗК во многом прав.

– Но сейчас ты уже, надеюсь, освоился?

– Сейчас освоился…

– Тогда добро, – уже мягче сказал Головацкий. – И советую тебе поскорее узнать всю молодежь литейной: кто чем живет, кого что интересует. Ведь что получается: литейная – единственный цех на заводе, который в зависимости от заливки часто кончает работу задолго до общего шабаша. Что это значит? Это значит, что больше всего свободного времени у молодежи литейной. А много ты найдешь литейщиков по вечерам в юнсекции клуба металлистов? Очень мало! Стыд и срам, но это, к сожалению, так. А вот на танцульках у мадам Рогаль-Пионтковской их полным-полно…

Второй раз за последние дни я услышал знакомую фамилию. И трудно было удержаться, чтобы не перебить секретаря ОЗК:

– А кто же эта мадам?

– Осколок разбитого навсегда, – сказал Головацкий, постукивая длинными пальцами по фанерному столу. – Еще несколько лет назад ей принадлежали ресторан «Родимая сторонка» и кондитерская при нем. А потом, когда мадам устала от налогов, она открыла свой собственный танцкласс. Дочь этой мадам еще при белых вышла замуж за англичанина – начальника цеха и с ним укатила в Лондон. Ну, а мамаша осталась и обволакивает сейчас своим влиянием молодежь.

Напрягая память, я спросил:

– Рогаль-Пионтковская тут давно живет?

– Как революция началась. Она сюда приехала вместе с дочерью. Откуда-то из-под Умани.

– Замужем?

– Мужа ее никто не видел. Либо схоронила его там, в Умани, либо в бегах находится…

– И ребята из литейной ее посещают?

– Если бы только из литейной! Из других цехов тоже. Не сумела комсомольская ячейка организовать досуг молодежи – мадам этим пользуется. И возьми себе на заметочку, Манджура: в твоем цехе есть еще совсем малограмотные ребята. Нечего коллектива чуждаться! Пора с хорошими ребятами подружиться, в одну упряжку стать. Гриша Канюк, к примеру, или Коля Закаблук…

– Все сделаю, Толя, – пообещал я Головацкому.

– Надо сделать все, а потом еще повторить! – пошутил Головацкий и, пожимая мне руку, сказал: – Ну, беги, а то до гудка три минуты осталось…

Еще в годы царского режима, когда мы жили в Заречье, под Старой крепостью, неподалеку от Успенского спуска, усадьба графини Рогаль-Пионтковской занимала целый квартал на городской окраине. Желтый барский особняк с колоннами у подъезда терялся в зелени тенистого сада, и к нему от железных ворот, украшенных коваными железными лепестками, вела усыпанная гравием дорога. Ее окаймляли грядки с белыми лилиями и пионами. Высокие ажурные ворота почти никогда не открывались, и на них висел тяжелый ржавый замок.

Но однажды ворота усадьбы распахнулись настежь по доброму согласию ее владелицы. Случилось это весной тысяча девятьсот девятнадцатого года, когда наш город захватил со своими бандами атаман Петлюра. Остатки его банд жались к железной дороге. В руках неудачливого атамана находилось несколько маленьких городков и местечек Подолии и Волыни. Но, несмотря на то что петлюровский фронт трещал по всем швам, атаман торжественно объявил наш город временной столицей «Петлюрии», а для своей резиденции выбрал наполовину пустующий особняк графини Рогаль-Пионтковской.

Автомобиль, на котором подъехал Петлюра, встречала у распахнутых ворот сама графиня, дама в черном платье с воланами, с лорнетом, прижатым к глазам. Мы, мальчишки, видели с погоста соседней Успенской церкви, как, выйдя из машины, одетый во все синее, Петлюра поцеловал худую, украшенную перстнями руку графини и вместе с хозяйкой последовал к желтому дому. Сюда к нему приезжали для переговоров галицкие «сичовые стрельцы» из корпуса Коновальца, деникинские офицеры.