Владимир Орлов - После дождика в четверг

– Может, наряды на них какие древние записаны, – предположил Чеглинцев.

– Их бы в музей свезти, – сказал Соломин, – и продать там…

– Ну-ка побросай их в кузов, а я посмотрю…

На повороте вытянул руку старый усохший хакас.

– Садись, дед, – кивнул ему Чеглинцев, – да нет, в кабину. Старость мы уважаем. Хоть и тесно будет, но все же заду полегче.

– Ай-яй, – закивал благодарно хакас.

Поехали.

– Куда, дедушка, едешь? – не выдержал Чеглинцев.

– Ай-яй, – сказал дед.

Помолчали.

– Куда-куда? – спросил Чеглинцев, подумав.

– Ай-яй.

– Ну чего ты к нему пристал? – сказал Соломин. – Дай человеку спокойно доехать.

Еще помолчали.

– Ты что, дед, ничего не понимаешь, что ли, по-русски?

– Ай-яй.

– Да отстань ты от него, – взмолился Соломин. – Ничего не понимает.

– Знаешь, дед, – раздумчиво сказал Чеглинцев, – уж очень, говорят, вредный народ хакасы.

– Ай-яй! – мотнул головой старик. – Очен гостеприимный народ.

Наползали сумерки. Соломин стал жаловаться, что у него глаза режет, и тер их все время. Чеглинцев ему сначала не верил, а потом и сам почувствовал, что с глазами у него какая-то ерунда, – может, от песка, а может, от сварки. На углу главной улицы Абакана у почты стояла будка с игривым названием «таксофон». Чеглинцев хлопнул дверью стеклянной будки и вызвал «Скорую помощь». В ожидании белой машины с красным крестом съели они с Соломиным по стаканчику абаканского пломбира, а Соломин все хныкал и предлагал, пока не поздно, смыться. Санитары выскочили из медицинской «Волги», очень деловые и ничем не взволнованные, и это Чеглинцева очень обидело, как человека и как гражданина.

– Ладно, – сказал Чеглинцев, – инвалидов тут нет, а вы нам как-нибудь глаза почистите.

Санитары шумели, они тоже были обижены и грозились вызвать милицию.

– Зачем вы хулиганили? – говорили они Чеглинцеву. – Вам же всего по капле на глаз капнуть надо.

– Ну и капните, – просил Чеглинцев.

– Нет у нас ничего для вас, хулиганов! – отрезал парень в белом халате.

И уехала «Волга», и остались у «таксофона» сердитые Чеглинцев с Соломиным, и чертыхались и ругали людей, которые им не капнули в глаза. И поехали дальше, а дальше было их родное Кошурниково.

Сколько раз потом проезжал Чеглинцев по той дороге и все мечтал, что, когда кончат они трассу и по серебряному костылю каждому доверят ударить молотком на длинной ручке, он привезет из пыльной хакасской степи камень, поставленный на ребро, камень с раскосой мордой, выскребет на нем хорошие слова и поставит его в саянской земле у самых рельсов, чтобы все пассажиры знали, что именно здесь, у Чертова моста, шофер Виктор Чеглинцев перевернулся на своем самосвале и сломал ногу.

Но до этой сломанной ноги и своего самосвала Чеглинцеву пришлось вытерпеть столько злоключений и просто скучных дней, что он долго ругал себя за памятную ознакомительную поездку. Потому что после нее рассвирепевший начальник автобазы за самовольный угон автомобиля, да еще с прицепом, чуть было не выгнал его с трассы совсем, а уж из шоферов-то без слов разжаловал. И мыкался Чеглинцев разнорабочим, столяром, плотником, пока в чайной за стаканом киселя не разговорился с бородатым старателем. Мыл тот золото на Амыле, километрах в двухстах от Кошурникова, и сколачивал теперь артель. Чеглинцев посчитал, что стаканом киселя его не купишь, а потому не стал отказываться распить со старателем пол-литру за его счет. Наутро он с трудом вспомнил, как его вербовали, а вспомнив, для очистки совести рассказал обо всем Испольнову и Соломину. Он думал, что Испольнов посмеется вместе с ним, но тот слушал серьезно и вдруг сказал: «А может, стоит податься на Амыл?» Чеглинцев расхохотался, но потом подумал: чем черт не шутит, никогда больше не будет случая увидеть столь темное и сказочное дело.

И они, к удивлению всех, уволились тогда из стройпоезда и подались на Амыл. На шустрой, болтливой речке ковырялись целое лето, сначала все им нравилось, а потом кому как, а Чеглинцеву стало скучно. Не было вокруг за сотни верст ни деревушек, ни магазинов, ни танцплощадок, а медведи стали приедаться, как будто Чеглинцев их каждый день посещал в зоопарке. «Я – животное общественное, – повторял Чеглинцев, – и мне одиночество действует на печень». Соломин ныл, потому что всего боялся, а Испольнов ходил хмурый, считая, что бородатый их обжуливает. В августе вернулись они в Кошурниково блудными сыновьями и готовы были на коленях постоять в кабинете Фролова. Но тот был неожиданно добр и не устроил шума. Кошурниковцы над ними смеялись, но Чеглинцев с Испольновым всегда могли отшутиться, а Чеглинцев еще и хвалился мешком золота, который они якобы привезли с Амыла. Ему, естественно, не верили, но мешок не мешок, а мешочек лежал в чемодане у Испольнова, и хранился в нем желтый крупитчатый песок.

Было там его мало, наверное всего полкило, но, может, и побольше. Впрочем, Испольнов не доверял его весам, стеснялся или боялся чужого глаза, однако часто, когда приносил домой буханку хлеба или пол-литровую бутылку, он вытаскивал из чемодана суконный мешочек и на ладонях сравнивал его с хлебом или водкой и, взвесив, говорил сыто: «Граммов шестьсот есть…» Даже если бы и потянул песок шестьсот граммов, все равно в обмен получили бы они целковых мало, но дело тут было в другом. Просто знали они втроем, что по возвращении домой все соседи и все жители ближайших травяных улиц Сергачского предместья обтолкуют их саянскую жизнь и, узнав о золотом песке, станут относиться к ним с уважением и приязнью. И отцы, учившие любую палку тащить в хозяйство, не будут ворчать, а посчитают, что их дурни сгоняли в Сибирь не зря, не легкомысленны они, как все нынешнее молодое поколение, прожить смогут. Было Чеглинцеву наплевать на всю эту чепуху, он относился к суконному мешочку скорее как к забавной игрушке для взрослых и поначалу уговаривал Испольнова получить деньги и купить на них вещь. Но потом привык к нему, и мешочек стал казаться ему чем-то важным, словно бы придающим им втроем какой-то особый человеческий вес и выделяющим их из всех остальных саянских трудяг, как людей солидных и с капиталом. И еще он понимал, что, не считаясь со всей его независимостью, желтые крупицы словно бы приклеили его к Испольнову, а почему – понять не мог и ругал себя за то, что не кончил в тот злополучный день разговор с бородатым старателем стаканом киселя.

– Вот жизнь, – проворчал Чеглинцев и, потянувшись, спустил ноги на пол.

Плечи болели, и спина болела, и это был в его жизни первый случай, когда после ишачьей работы предал его сон. «То ли нервы у меня чересчур тонкие стали, то ли в мозгах извилин прибавилось…» Думать о золоте и о влезшем на гору Сергаче Чеглинцеву не хотелось, но он понимал, что, если отделается от мыслей о них, тут же вцепятся в него воспоминания о пацане Воротниковых, о том, как перевернулся он у Чертова болота, о Терехове и…