Владимир Орлов - После дождика в четверг

Олег бросил шест и, торопясь, пошел в сторону парней. Страх, не успевший вспыхнуть в секунды опасности, теперь разошелся и в кончиках пальцев поигрывал, покалывал их мерзко. «Надо же!» – повторял про себя Олег и сплевывал в Сейбу, никак не мог отделаться от привкуса ее грязной, пахнущей черт-те чем воды. Он догнал парней и увидел, что они волокут Тумаркина. Тумаркин кашлял и охал иногда. Парней вело его много, и все же Олег втиснулся в их ватагу, оттеснил плечом кого-то и шел, легонько дотрагиваясь до руки стонущего Тумаркина, словно без поддержки его, Олега, тот мог свалиться. «Осторожней, осторожней», – приговаривал Олег, как бы упрекая парней за их неумелое обращение с человеком.

Почувствовали под ногами почву потверже и остановились. На травяном бугре было холодно, и подлая дрожь стала бить Олега.

– Теперь я сам, – сказал Тумаркин.

Он отстранил всех недовольным движением руки, как будто его вели насильно, и стоял теперь пошатываясь, а потом закашлялся.

– Постучите по спине, – прохрипел он.

Сочувствующих нашлось много, но Олег успел первым.

– Заработаешь тут с вами чахотку, – попробовал пошутить Тумаркин.

– Тебе надо в теплушку, – сказал Терехов, – сам ты сможешь идти?

– Могу, – кивнул Тумаркин и решительно шагнул вперед, но колени у него подкосились, и он осел на траву, заохал, взявшись руками за бок.

– Ему надо помочь, – сказал Олег, хотя все понимали, что Тумаркину надо помочь.

Терехов стал подымать Тумаркина, и тот, выпрямившись, сделал испуганное и возмущенное движение рукой: «Я сам…»

Повели Тумаркина в теплушку, и Олег шел справа, поддерживая его.

– Что ж ты бревно не остановил? – сказал Олегу Севка. – Хоть бы крикнул, что ли.

– Я кричал! – соврал Олег.

Севка сказал ему без осуждения, он просто сожалел, что Олег не остановил бревно, а Олег ответил ему с возмущением, но через секунду ему стало противно, что он соврал и что он с таким искренним возмущением ответил Севке.

– Мог бы и остановить, – буркнул Севка.

– Чего ты к нему пристал, – сказал Терехов, – он-то тут при чем?

– Попробовал бы ты остановить, – обиженно сказал Олег.

– Он-то остановил, – сказал Севка.

– Ну не надо, ребята, ну кончайте, – устало проговорил Тумаркин, – никто тут ни в чем не виноват…

– Я разве говорю, что кто-то виноват? – возмутился Севка.

– Ну и помолчите…

В теплушке было темно, и Терехов, ворча, искал по карманам спички, а Олег все поддерживал Тумаркина и говорил ему: «Сейчас приляжешь, легче будет». Свечка загорелась, и слабый огонек ее высветил мученическое лицо Тумаркина. Тот понял, что все расстроены видом его, и поторопился улыбнуться, но улыбка получилась у него жалкая. Севка сдвигал лавки, старый ватник, скатав, положил в изголовье, плащ помогли снять Тумаркину и прилечь ему помогли.

– Где болит-то? – спросил Терехов.

– Вот тут и вот тут, – показал Тумаркин и добавил нерешительно, с некоторой боязнью, но и с надеждой, что его сейчас успокоят, пообещав удачный исход: – И внутри вроде что-то…

– За Илгой пошли, – сказал Терехов. – Илга придет, посмотрит. Все нормально будет, старик.

Олег почувствовал в словах Терехова теплоту и ласку.

– Только бы внутри ничего не отбило, – с отчаянием сказал Тумаркин.

– Мы тебя еще в футбол играть научим…

– Я пойду, – сказал Севка.

Севка пошел, и за ним потянулись ребята, вспомнив, что их ждет дело, оглядывались в дверях на Тумаркина, и Олегу надо было бы отправляться к Сейбе, но он стоял в растерянности, и слова Терехова его обрадовали.

– Слушай, Олег, – сказал Терехов, – кому-то надо посидеть с Тумаркиным. Посиди, а?

– Хорошо, – кивнул Олег, – только я же ничем не смогу помочь.

– Скоро Илга придет.

– Ты просто посиди, – тихо сказал Тумаркин.

– Ладно, ладно.

Терехов застегнул пуговицы плаща, мокрый капюшон нахлобучил на голову и пошел к двери.

– Это ветер, что ли, воет? – сказал Тумаркин.

Терехов остановился у двери, прислушался. Сейба выла, Сейба ревела, и где он там, подумал Олег, сумел расслышать ветер.

– Может, и ветер, – сказал Терехов.

– Надо же, какое лето, у нас зима такая бывает под Винницей…

Олег кивнул, словно бы сам прочувствовал винницкие зимы.

– А мы тут работаем, мокнем, – тихо сказал Тумаркин, – а поезд на нашей станции будет останавливаться лишь на минуту… Сколько у нас всего тут было… и любви, и боли, и слякоти… А поезд остановится на минуту…

Терехов молчал, думал, Олег тоже молчал, его вдруг поразили слова Тумаркина, не слова, нет, а вот это неожиданное осознание минутности их жизни в Саянах, минутности их жизни вообще на земле. «Работаем, мокнем, – звучало в ушах Олега, – а потом все сожмется, спрессуется в одну-единую минуту, которой не хватит заспанным пассажирам в арбузных пижамах, чтобы выскочить на перрон и купить у бабок пучок черемши…»

– Ладно, я пойду, – сказал Терехов.

Он нырнул в мокрую черноту, а Олег все еще думал о минуте, к которой приравнены все их усилия, волнения, муки и радости, и поглаживал нервно теплую оплывающую свечу.

– Терехов, погоди! – крикнул Олег, спохватившись. – Вы следите за березовым заливом, там этих бревен в засаде!..

– Кому это ты? – прохрипел Тумаркин.

– Терехову. А он уже не слышит. Забыл сказать я… Но они, наверное, сами поймут…

– Олег, поправь ватники… Сбей их, чтобы повыше были…

– Сейчас…

Он поправлял ватники, потертые и жесткие, вовсе не пригодные быть больничными подушками, а сам глядел на свои руки и ни на миллиметр вправо и ни на миллиметр влево, потому что боялся встретиться со взглядом Тумаркина.

– Так, да?

– Так… Хорошо… Спасибо тебе…

И как ни старался, а все же увидел глаза Тумаркина, натолкнулся на них, глаза его были виноватые, доброжелательные и испуганные и словно бы о чем-то просили, но просьбу их Олег отгадывать не стал, он повернулся резко и пошел к железной печке.

– Холодно, – сказал он на всякий случай.

Его и в самом деле стало знобить, а мокрая одежда была противна, и Олег отругал себя за то, что не надел на тело ничего шерстяного, мог все простудить, проклинай потом долгие годы этот осадный саянский день. Металл был еще теплый, и Олег погрел на нем руки, а потом принялся растоплять печь. Огонь запрыгал, затрещал, легкомысленным весельчаком зажил в свое удовольствие. Лицо у Олега стало сухим и горячим, а глаза заслезились, но он не отводил их, помешивал кочережкой из проволоки короткие поленца и все смотрел на пляшущий огонь. Он боялся, как бы кто не пришел и не сменил его в роли сиделки, он бы не смог, наверное, вернуться сейчас в мокрую жуть. И еще он боялся, как бы не спросил его Тумаркин, почему он струсил, почему он пропустил бревно, летевшее в товарищей.