Владимир Орлов - Происшествие в Никольском

А Виктора Сергеевича не то чтобы расстроил разговор с Верой, просто после него ему стало не по себе. Ему вдруг показалось, что никольская история кончится плохо. Предчувствие дурное плеснулось, как рыба в сонном озере, и хотя круги утихли, умерли тут же, на черном песке, в душе Виктора Сергеевича осталось что-то неприятное. И своим разговором с Навашиной Виктор Сергеевич не был доволен, слова являлись ему холодные, вялые, а порой и лукавые. «Насчет Сергея я напрасно, – решил Виктор Сергеевич, – напрасно, это ведь неправда… Никто его не может привлечь… Но она успокоилась и, кажется, сможет все понять как следует… Хорошо бы, хорошо бы…»

Отдежурив ночью, Вера из больницы вернулась утром с тяжелой головой и проспала без снов до вечера.

Когда она проснулась, было зябко, шел дождь, и Вера подумала, что, если вскоре растеплит, пойдут белые грибы, колосовики с бледно-коричневыми шляпками, как у подберезовика. От Никольского к Лопасне, к Мелихову и дальше шли знаменитые белым грибом леса, и по воскресным дням московские и местные жители в этих лесах охотничали с ведрами и корзинами, шумели, аукались, гремели транзисторами.

Вера встала, сказала матери:

– Готовь лукошко.

Мать обернулась, заметила:

– И то. Недели на две гриб должен пойти. Потом ему до августа отпуск.

Помолчав, она сказала:

– Я в районе сегодня была. Велели мне послезавтра приходить в больницу. Будет место.

– Да? – растерялась Вера.

– Место, говорят, легкое, счастливое. Женщина, которая с этой койки уходит, старше меня, поправилась, а была опасная.

– Я завтра съезжу к твоим врачам, – сказала Вера, – поговорю, чтоб у тебя все было хорошо.

– Ты уж места моего не меняй.

– Да при чем тут место? – рассердилась Вера.

– Как при чем?.. Да, – вспомнила мать, – тут тебя один человек ждет. Давно уже. Под дождем, на улице…

– Какой еще человек?

– Я не знаю, – сказала мать.

Вера посмотрела на мать с недоверием.

– Кликнуть, что ль, его?

– Да на кой он нужен-то! – раздраженно сказала Вера, но на всякий случай глянула в окно. И никого не увидела.

– Сейчас кликну…

– Да постой! – бросила ей Вера вдогонку, но было поздно.

Хотя она уже и свыклась с мыслью о том, что матери надо в больницу и что чем скорее сделают операцию, тем лучше, хотя, вольно или невольно, она смотрела на беду матери еще и глазами медика, новость Веру расстроила и даже испугала. Раньше матери вообще надо было ложиться в больницу, теперь все становилось срочным и определенным, а слово «послезавтра» приобретало жестокий, быть может и трагический смысл. «Эх, жизнь! – тоскливо думала Вера. – Вот везет нашей семье! Уж точно: бьет ключом – и все по голове…» Сидит где-нибудь в тихом и сухом месте заведующий судьбой навашинского семейства и ключ зловредный держит наготове, как хозяин дома большую ложку за столом, чуть что – хвать по лбу. Но мать-то в чем провинилась? «Надо завтра ехать в ту больницу, опять говорить с врачами и просить похлопотать Тамару Федоровну – в районе у нее есть знакомые…»

Но и эта мысль о завтрашних непременных действиях не прибавила Вере сейчас ни сил, ни оптимизма» опять тяжесть безысходности придавила Веру, словно бы ее в колодец бросили, а крышку замуровали на совесть. И оттого не выгнала она вон, не вытолкала с шумом гостя, тихонечко направленного матерью в комнату. Она не только не выгнала гостя, но и сама не смогла подняться да, взглянув на него презрительно, уйти прочь. К тому же в глазах матери Вера уловила робкое желание спокойствия, ей показалось, что своей тихой улыбкой мать просит ее не устраивать скандала, быть терпимой или хотя бы терпеливой, а любую просьбу матери она готова была выполнить сейчас как ее последнюю просьбу.

Гостем был Леша Турчков.

– Здравствуй, Вера, – сказал Турчков.

– Здравствуй, – сказала Вера вяло.

– Садись, садись, Леша, – озаботилась мать.

– Спасибо… Я так… Вот сейчас…

– И плащ-то сними, а то течет с него.

Плащ Турчков стал тут же послушно снимать, энергично, словно спохватившись, извинялся сокрушенно. Потом отправился в коридор, к вешалке, делал при этом движения неловкие и просто лишние, покачнулся дважды. Он сейчас выглядел человеком с нарушенной координацией движений, но не оттого, что выпил, а оттого, что его чем-то огорошили и он был не в себе. В коридоре Турчков долго вытирал ноги о половик, а затем появился в комнате и, пока шел к столу, останавливался, жался, смотрел на Веру виновато и как бы с опаской. Она показала ему на стул, он сел. Ковбойка его потемнела на плечах и рукавах – болонья пропустила воду. Лицо Леши было мокрое, а волосы тем более, белые кудряшки жалкими косичками прилипли ко лбу. Поймав Верин взгляд, Турчков быстро вытащил расческу, принялся было убирать ею локоны, но без толку, смутившись, он сунул расческу в карман. А Вера вспомнила, что и она нехороша, со сна не умывалась и не поправляла волосы, хотела подняться и подойти к зеркалу, но тут же подумала, что это ни к чему.

– Ну что? – спросила Вера.

– Я хотел поговорить с тобой… – сказал Турчков и поглядел на Настасью Степановну.

Настасья Степановна поднялась и вышла.

– Я понимаю, – сказал Турчков, – ты меня ненавидишь, тебе противно видеть меня…

– Оставь, – сказала Вера. – Если есть дело, так о нем и говори.

– Нет у меня никакого дела, – опустив голову, пробормотал Турчков.

– А маму мою зачем выставил?

– Не знаю, – сказал Турчков. – Стыдно мне.

– Твоя забота.

– Ты пойми… Я не оправдываться к тебе пришел, – заговорил Турчков быстро, с жадностью, будто сегодняшние слова долго стерег в себе, запирал на замок с секретом, терпел, а они мучили его, жгли, и теперь, выпуская их на волю, он чувствовал облегчение. – А если и оправдываться, то не за то, главное, а за другое… Ты не думай – вот вчера приходила моя мать, у нее ничего не вышло, и вот теперь явился я со второй атакой… Ты, наверное, так подумала?

– Мне-то не все ли равно…

– Нет, ты поверь, я не знал, что мать пошла к вам… Я бы ее не пустил… Уж совсем мерзко было… – Тут Турчков осекся, какое-то соображение, видимо, остановило его. – Не мне, конечно, говорить так! Совсем мерзко было раньше. И матери наши все из-за нас… Из-за меня…

– Еще что-нибудь скажешь?

– Я и не знаю, что мне сказать… Я просто так пришел, потому что я уже не мог не прийти… Ты пойми меня… Нет, я знаю, что я хотел бы тебе сказать, но я не могу этого сказать.

– Ну и хорошо, – кивнула Вера.

– Ты меня извини, я сейчас много говорю, это потому, что я много молчал, только матери и смог открыться… Она у меня хорошая…

И действительно, потом он говорил много и путано, нервничал и говорил скорее не для Веры, а для самого себя и, останавливаясь, казалось, ждал одобрения или возражений не от Веры, а от самого себя. При этом взгляд его не был отчужденным, направленным в одну точку, – напротив, он был чрезвычайно живым и прыгал с предмета на предмет, иногда попадал на Веру и тогда на мгновение становился цепким, словно бы желал ухватиться за что-то, успокоиться, но нетерпеливые, горячие слова сейчас же уводили его в сторону. А Вера испытывала теперь странное ощущение. Раз уж она не выгнала Турчкова, раз уж не хватило у нее на это сил, она рассчитывала вытерпеть его присутствие и слушала его, как слушают неживой говорящий предмет вроде транзисторного приемника или телевизора, имея возможность при случае выключить звук и изображение, а то и вообще разбить в сердцах пластмассовый или деревянный ящик. Однако так было поначалу, а потом Вера неожиданно поймала себя на том, что она охотно слушает Турчкова, хотя пока она и не могла уловить сути его слов.