Владимир Орлов - Происшествие в Никольском

– И теперь, значит, все, – сказала Суханова, – теперь можно и по рукам, теперь можно кончить дело без всяких обид…

– Как же это по рукам? – спросила Вера.

– А так вот и по рукам, – сказала Суханова. – Раз ты их простила… И ты должна…

– Что я должна?

– Ну что? Заявление написать, что ничего не было… Ведь ты их простила…

– Значит, заявление?

– Вера, я же тебя знаю, и хорошо знаю. У тебя всегда язык, а то еще и кулак опережают разум… Вот губы ты сейчас скривила… А ты обожди, не спеши, обдумай все в спокойствии. Если бы я не в ваш дом пришла, а в чужой, я бы там деликатничала. Я бы все дело в такие мягкие слова упаковала, упрятала бы в такую обертку из целлофана да еще бы поверху голубенькую ленточку бантиком завязала, что ни одно мое слово не вызвало бы ни малейшей обиды. И губы никто бы там не кривил. А тут я все своими именами, потому что и мы свои, и туман не нужен. Вот – ты. Вот – они. Вот – твоя беда. Вот – ихняя. И ты, пожалуйста, думая о своей беде, попробуй и чужую примерить на себя… И не дуйся оттого, что тебе говорят одну суть, без всяких украшений… А? – сказала Суханова. – Вер? Дальше мне говорить или ты все поняла?

– Но как же я всем-то объясню – и в Никольском, и в моей больнице, – что ничего не было? – спросила Вера.

– А ты ничего и не объясняй.

Творожиха, приоткрыв калитку, прошмыгнула в навашинский палисадник, но и с желтой дорожки, из-за кустов черной смородины, увидеть, что происходит на переговорах, она не могла, однако и оставаться в неведении не могла и все пыталась привстать на цыпочки или даже подпрыгнуть в надежде хоть что-нибудь углядеть или услышать. Вера заметила ее старания и не сдержала улыбки.

– Что? – обернулась она к Сухановой.

– Я говорю – ты ничего и не объясняй.

– Да? – сказала Вера. – И все?

– И все.

– Ну что же…

Вера встала.

Клавдия Афанасьевна Суханова смотрела на Веру настороженно, но, встретившись с Вериным взглядом, заулыбалась вроде бы от всей души, словно открыв в Верином взгляде надежду на благополучный исход беседы; бутылку теперь Клавдия Афанасьевна распила бы за успех предприятия. А Колокольникова с Турчковой не улыбались, нет, но и они, казалось, были готовы заулыбаться сейчас, если бы Вера того пожелала, сидели в напряжении, было в их лицах и в их позах нечто жалкое, заискивающее, – что уж там Турчкова, величавая Елизавета Колокольникова и та застыла, будто сжавшаяся под плетью в надежде, что ее сейчас все же не казнят, а помилуют.

– И спасибо, Верочка, – сказала Суханова. – Поверь мне, все хорошо обернется. Заявление напиши – и все…

Тут Колокольникова подняла голову:

– Мы понимаем, тебе было плохо, и мать твоя перенервничала. Потому и все дело надо кончить по-доброму. Если ты их и нас простила, то и твою доброту следует отблагодарить, чтобы все было по справедливости…

– То есть как отблагодарить? – спросила Вера.

– А так, – сказала Колокольникова, – деньгами.

– Какими деньгами?

– Уж мы собрали, – сказала Колокольникова. – Не десятки, ясно… Восемьсот рублей. Не обидим… Деньги вам теперь нужны. Тебе не мешало бы съездить в Сочи, на море, полечиться или просто отдохнуть. Настя вот, знаю, приболела. Так болезнь денег потребует. Не у отца же вам просить…

«Откуда она знает о болезни-то?» – подумала Вера.

Впрочем, она подумала об этом от растерянности.

– Так что же я, по-вашему, продажная? – сказала Вера.

– Вера, ты что? – в тревоге поднялась мать.

– Стало быть, за все можно заплатить? – сказала Вера.

– Верка, погоди!

Но Вера уже шумела, разъяряясь, успокоиться не могла, да и не хотела, она была сейчас победительницей, хозяйкой положения, ощущение власти над притихшими женщинами, казалось, снова радовало ее, она не знала, что сделает сейчас, но уж что-то сделает непременно, даст волю обиде, своему несчастью.

– Вера, дочка… – Мать взяла ее за локоть.

– Ну ладно, – сказала Вера, утихнув, – вот что… Уходите вон, чтобы я вас больше тут не видела…

– Вера, дочка…

– Вера, одумайся, поздно будет…

– Я не продажная! И не виноватая! Уходите отсюда, поняли? Уходите!

Колокольникова и Турчкова двинулись к двери, не дожидаясь новых просьб. Турчкова уходила несчастной и испуганной, Колокольникова же как будто распрямилась и, обернувшись напоследок, взглянула на Веру зло и презрительно, хотела, видно, ответить Вере, но сдержалась, только глаза сощурила со значением, а Суханова все стояла в растерянности у стола, не могла поверить повороту предприятия, совсем было слаженного, и Вера подскочила к ней, стала толкать ее к двери.

– Уходите, катитесь отсюда! Чтобы ноги здесь вашей не было!

– Да ты что? Истерика, что ли, у тебя?

– Я вам покажу сейчас истерику!

– Верочка, дочка, опомнись!

– Совсем, что ли, бесстыжей меня считают?

Только сойдя с крыльца, Суханова поняла серьезность Вериных намерений, и тут она поспешила по желтой дорожке за Колокольниковой и Турчковой, оглядывалась при этом и пальцем крутила возле виска. Жест этот вконец разозлил Веру, и она выскочила за женщинами на улицу, хотя и не собиралась этого делать, выскочила и громко, на весь поселок Никольский, выкрикнула им вдогонку напрасные слова, обидные и скверные.

– Мать-то не срами, – обернулась на ее слова Суханова, – ей мужа-озорника по горло хватит!

– Я вот вас осрамлю! – не унималась Вера.

– Ох, Верка, пожалеешь! Ох, погоди, я тебе припомню! Крик твой слезами обернется!

– Вы у меня сами пожалеете!

Уходили гостьи, уносили срам и обиду, друг друга, видно, в своей неудаче стыдились, распалась временная компания; Турчкова отстала от Колокольниковой и даже на левую сторону улицы перешла, Суханова тоже, казалось, шагала сама по себе, ни на кого не глядя, но уже не спеша, устало – ее-то крах был особенным; одна лишь Творожиха, пыхтя, припрыгивая на старости лет, семенила за Колокольниковой – та уходила гордой и энергичной походкой. А Вера все еще стояла у своей калитки, руки положив на бедра, неистовой воительницей. Потом повернулась, решительно пошла домой, прикрикнула на младших сестер, подвернувшихся ей в сенях, рванула дверь в комнату.

Мать сидела у стола расстроенная, чуть не плакала.

– Ну, довольна? – сказала она.

– А тебе-то что?

– И не стыдно тебе? – сказала мать тоскливо.

– А чего мне стыдиться-то?

– Мне вот стыдно. – В голосе матери было отчаяние.

– Ну, а чего же они…

– И тебе будет стыдно за свой кураж. Не сейчас, так через десять лет. Женщины эти в радости, что ли, к тебе пришли? А ты…

– Так что же мне…

Вера ворчала, но уже обороняясь от материных укоров, от материных тоскливых глаз, а сама остывала, и тошно ей становилось, мерзко было на душе. Она присела у стола и все-все случившееся здесь минуты назад припомнила до мельчайшей подробности, и уж особенно то, как сухонькая нервная мать Турчкова норовила встать перед ней на колени, вымаливая прошение сыну. И то, что совсем недавно доставляло ей если не радость, так удовлетворение, то, как она, девчонка, взяла верх над матерями своих обидчиков и могла заставить их унижаться, страдать или в надежде на выгоду поддакивать ей, все это казалось Вере теперь отвратительным и жестоким. «Зачем я это? Зачем я куражилась, кричала на них? Сказала бы „нет“ – и все. Какая я подлая! Обернется мой кураж моими же слезами, верно тетя Клаша сказала, так мне и надо, и пусть».