Владимир Орлов - Происшествие в Никольском

Никольская история была серьезной, дела подобного рода находились в ведении областной прокуратуры, и материалы дела должны были поступить теперь туда. И в том случае, если бы Колесов согласился с мнением Шаталова, и в том случае, если бы он посчитал выводы Шаталова неверными и попросил у области разрешение передать дело другому следователю. Три дня Колесов никольские материалы не отсылал в Москву. Сам он уже был убежден в том, что оснований для прекращения дела нет. Однако мало приятного было поставить под сомнение действия следователя, к которому Колесов ощущал приязнь. Но что же было делать? Наконец Колесов вызвал Шаталова к себе и объявил о своей позиции.

– Я прошу тебя, Виктор Сергеевич, – сказал Колесов, – отнестись к моему решению со всей серьезностью и без обид. Как тут быть иначе? Такая у нас профессия. Мнение свое о тебе как о работнике я, естественно, не меняю. А никольское дело очень тонкое и сложное.

– Если не секрет, Анатолий Васильевич, – спросил Шаталов, – кому вы поручите доследование?

– Ну, а может, доследования и не будет? Может быть, областная прокуратура посчитает, что ты прав, а не я? Если же посчитает теперь, что не прав ты, именно теперь, а не после каких-либо жалоб и пересмотров, то, думаю, выйдет меньше бед и для меня, и для тебя, а возможно, и для героев никольской истории. Ты понимаешь меня?

– Понимаю… – неуверенно сказал Шаталов. – Однако вряд ли буду глядеть на дело иначе при любых обстоятельствах… И все же, кто будет вести доследование?

– Полагаю, что Стрепетов или Десницын. Как ты к этому относишься?

– Десницын – хороший следователь.

– Он редко работает с подростками. Но ведь и никольские, судя по их делу, не совсем юнцы.

– Да, они во многом взрослые, – кивнул Шаталов.

Еще в коридоре отделения к Вере быстро подошла знакомая сестра и шепнула: «Анализ хороший. Но ты от меня ничего не слыхала». – «Да?» – только и сказала Вера. И лишь в кабинете Михаила Борисовича она ощутила смысл известия.

– Ну что ж, – сказал Михаил Борисович, – хочу вас обрадовать. Утром получили заключение московской лаборатории. Опухоль была доброкачественной. Но хорошо, что ее нет. Я доволен, что операция сделана, поверьте мне!

– Слава Богу! – выдохнула Вера. – Спасибо вам!

– Мне-то за что? – сказал Михаил Борисович.

Сердце у Веры колотилось, минут пять она стояла у окна на лестничной площадке, успокаивала себя. «Да что я разволновалась? – ругала себя Вера. – Весть добрая, а я психую…» Тут она подумала, что вот так же, в секунду, она могла бы узнать сегодня о приговоре матери. Именно мысли о том, что она могла услышать и от сестры в коридоре, и в кабинете Михаила Борисовича, и испугали ее сейчас.

Настасью Степановну Вера нашла возле ее двадцать второй палаты. Матери было велено уже ходить, она и ходила. Вера бросилась к ней, обняла ее, об анализе мать, оказывается, уже знала. «Ну вот, видишь, видишь!» – повторяла Вера. «Теперь домой бы скорее», – говорила мать. «Нет уж, отдыхай, отсыпайся…» – «Может, и вправду отдохнуть?» – сказала мать с робкой улыбкой. «Ну, а то нет!» Очень скоро Вера поняла, что мать в радости принялась за свои прежние «ходячие» хлопоты – помогала кормить двух старушек, носила передачи и записки, опекала деревенскую девочку с дурным анализом, как бы чувствуя себя виноватой перед ней за свой хороший анализ. Но по сравнению с домашними хлопотами и стирками больничная жизнь была для нее отдыхом. Она тут могла и читать, и потихоньку училась вязать, путая петли и ворча, но с наследственным терпением.

Вера вернулась домой успокоенной. О минутах своего волнения у лестничного окна в больнице она уже не помнила. То, что анализ пришел хороший, она посчитала само собой разумеющимся. Иначе, казалось, и быть не могло. Вера вообще теперь была успокоенной, умиротворенной, как человек после сытного обеда. Все она любила и всему желала добра. Ничто ее сейчас не пугало, не мучило, не раздражало. Раньше бы за Надькино непослушание и вредничанье Вера раз десять уже отлупила сестру чем ни попадя – тряпкой или половой щеткой – или хотя бы просветила ее уместными словами. Так нет, сейчас она смотрела на ее проказы с непонятным для Надьки и Сони добродушием. Поворот в болезни матери, возвращение Сергея изменили Верину жизнь. Но напряжение последних недель, горьких, полынных, нервная суета дома и на работе, страх за мать обернулись теперь усталостью. Вера надеялась отоспаться, однако и сон не помог. Движения Веры были сейчас медлительными, говорила она лениво, будто потягиваясь. С Сергеем Вера встречалась каждый день. Вере опять было хорошо.

В день, когда Вера узнала об анализе матери, она забежала к Нине поделиться радостью, но Нины не застала.

– Она ушла в поход, – сказала Валентина Михайловна, Нинина мама.

– В какой поход? С кем?

– А-а-а! Одна. Придумала бог весть что! – махнула рукой Валентина Михайловна и замолчала, будто бы в некотором смущении, но и загадочно, давая Вере понять, что пусть она сама обо всем у Нины и выпытывает.

Назавтра вечером Вера опять зашла к Власовым. Дом Власовых славился чистотой, а на террасе, на полу, было насорено. «Грибы, что ли, накрошенные?» – подумала Вера, азарт грибной охотницы проснулся в ней, в Никольском считалось, что грибов пока нет, но, может быть, они появились после дождей, и Нина обошла ее? Хороша подруга, ничего не скажешь! Вера нагнулась, рассмотрела кусочки раскрошенных шляпок. Нет, не белые, не красные и не поддубовики, в лучшем случае жидкие сыроежки, она даже на зуб не стала их пробовать, только понюхала и ощутила знакомый горький запах. В прихожей на столике в зеленом эмалированном ведерке увидела красные шляпки с белыми горошинами, так и есть – мухоморы. Нина сидела в комнате, ноги парила в ведрах с бледно-розовой водой, а Валентина Михайловна, надев очки, рассматривала старые альбомы, разложенные на столе.

– Знаешь, Верк, как я рада, что у вас все хорошо! – сказала Нина.

– За грибами ходила?

– Нет. Это мухоморы. Ноги лечу.

– Как бы ты после такого лечения не угодила в больницу! – сказала Валентина Михайловна.

– Ты все споришь! – возмутилась Нина. Потом добавила для Веры: – Я тебе рассказывала, у нас в городе, в танцстудии, все старое – мазурки, полонезы и все прочее – показывала Серафима Ильинична Чернецкая, бывшая балерина Большого, старушка, за шестьдесят, но вся такая… ах-ах-ах, за ней идешь – будто девушка! – Нина, не поднимаясь со стула, плечами повела и бедрами, воду возмутив. – Я ей не раз собирала мухоморы. Она говорила: балерины боль в ногах и мышечную усталость снимают отваром мухоморов.

– Так небось отваром сушеных мухоморов, – сказала Валентина Михайловна, – голова садовая.