Михаил Шолохов - Тихий Дон. Том 1

– Старый прижим начинается!

– На какой же ляд царя-то уволили?

– Нам что при нем было хорошо, что и зараз подходяще…

– Шаровары одни, только мотней назад.

– Во-во!

– Это до каких же пор будет?..

– Третий год с винтовки не слазишь! – шли в вагонах разговоры.

На какой-то узловой станции казаки, как сговорившись, высыпали из вагонов и, не слушая увещаний и угроз командира полка, открыли митинг.

Тщетно меж серого сплава казачьих шинелей метались комендант и престарелый начальник станции, упрашивая казаков разойтись по вагонам и освободить пути. Казаки с неослабным вниманием слушали речь урядника третьей сотни.

После него говорил небольшой статный казачок Манжулов. Из его побелевшего, злобно искривленного рта с трудом выметывались злые слова:

– Станишники! Нельзя так-то! Нас опять же под конфуз подвели. Обман хочут исделать! Раз превзошла революция и всему народу дадена свобода – значится, должны войну прикончить, затем что народ и мы войну не хотим!

Аккуратно я гутарю? По-правильному?

– Правильно!

– Под хвост кобыле!

– Осточертела всем!

– Шаровары вон не держутся… какая война?!

– Не жжжа-лла-ем!..

– По домам!

– Отчаливай паровоз! Федот, давай-ка!

– Станишники! Погодите! Станишники! Братцы! Черти, в рот вас, в печенку, в душу!.. Братцы! – надрывался Манжулов, стараясь перекричать тысячу глоток. – Погодите! Паровоз не волнуйте! Он нам без надобности, а только что обман… Пущай нам их высокоблагородие командир полка документ объявит: на самом деле нас требуют на фронт али это по ихней капрызности?..

Полк только после того погрузился в вагоны, когда взволнованный, не владеющий собой командир полка, дрожа губами, вслух прочитал полученную им из штадива телеграмму о вызове полка на фронт.

В одной теплушке ехали шесть человек татарцев – хуторян, служивших в 27-м полку: Петро Мелехов, родной дядя Мишки Кошевого Николай Кошевой, Аникушка, Федот Бодовсков, Меркулов – цыгановатый с чернокудрявой бородой и с шалыми светло-коричневыми глазами, и Максимка Грязнов, сосед Коршуновых, беспутный и веселый казак, по всему станичному юрту стяжавший до войны черную славу бесстрашного конокрада. «Меркулову уж куда ни подошло бы коней уводить – на цыгана похож и все такое… а вот не ворует.

А ты, Максим, конский хвост увидишь – и то в жар тебя шибает!» – постоянно смеялись над Грязновым казаки. Максимка краснел, жмурил голубой, как льняной цветок, глаз, пакостно отшучивался: «С Меркуловой матерью цыган ночевал, а моя, небось, позавидовала, а то б рази я… да упаси и не приведи!..»

В теплушке ходил сквозной ветер; лошади стояли у наскоро сбитых кормушек под попонами; среди вагона – на бугорке мерзлой земли – чадили сырые дрова, едучий дым тянуло в дверную щель. Казаки сидели на седлах вокруг огня, сушили взвонявшиеся от пота и сырости портянки. Федот Бодовсков грел у огня босые гнутые ноги. На калмыцком, углоскулом лице его блудила довольная улыбка. Грязнов наскоро прихватывал дратвой отпоровшуюся подметку, продымленным осипшим голосом говорил, обращаясь неизвестно к кому:

– …Маленьким был, зимой, бывалочка, заберусь на печку, а бабка моя (ей в те годы за сто перевалило!) ощупкой ищет у меня в голове вшу, гутарит: «Ягодка, мой Максимушка! В старину не так-то народ жил – крепко жил, по правилам, и никаких на него не было напастей. А ты, чадунюшка, доживешь до такой поры-времени, что увидишь, как землю всю опутают проволокой, и будут летать по синю небушку птицы с железными носами, будут людей клевать, как грач арбуз клюет… И будет мор на людях, глад, и восстанет брат на брата и сын на отца… Останется народу, как от пожара травы». Что ж, – помолчав, продолжал Максим, – и на самом деле сбылось; телеграф выдумали – вот тебе и проволока! А железная птица – еропланы.

Мало они нашего брата подолбили? И голод будет. Мои вон спротив энтих годов в половину хлеба сеют, да и каждый хозяин так. По станицам стар да мал остались, а хлоп неурожай – вот и «глад» вам.

– А брат на брата – это как вроде брехня? – спросил Петро Мелехов, поправляя огонь.

– Погоди, и этого народ достигнет.

– Власть не установют и забрухаются, – вмешался Федот Бодовсков.

– Ишо усмирять чертей придется.

– Ты сначала с германцем расхлебай, – засмеялся Кошевой.

– Что ж, повоюем ишо…

Аникушка, деланным испугом морща голощекое, бабье лицо, воскликнул:

– Царица наша лохмоногая, до каких же пор все «повоюем»?

– До тех пор, покеда ты, скопец, шерстью обрастешь, – поддел его Кошевой.

Сидевшие у огня дружно засмеялись. Петро поперхнулся дымом и, кашляя, глядя на Аникушку глазами, полными слез, тыкал в его сторону пальцем.

– Волос – он дурак… – смущенно бормотал Аникушка, – он и где не надо растет… Зря ты, Кошевой, ногами болтаешь…

– Нет, уж хватит! Хлебнули через край! – вспыхнул неожиданно Грязнов. – Мы тут бедствуем, во вшах погибаем, а семьи наши там нужду принимают, да ить как? – режь – кровь не потекет.

– Ты чего взбугрился? – насмешливо, пожевывая пшеничный ус, спросил Петро.

– Известно чего… – за Грязнова ответил Меркулов и надежно захоронил улыбку в курчавой, цыганской бороде. – Известно, нудится казак… тоскует… Иной раз пастух выгонит табун на зеленку: покеда солнце росу подбирает, – скотинка ничего, кормится, а как станет солнце в дуб, заюжит овод, зачнет скотину сечь, – вот тут… – Меркулов шельмовато стрельнул глазами в казаков, продолжал, повернувшись к Петру:

– Тут-то, господин вахмистр, и нападает на скотину бзык. Ну да ты знаешь! Не из суцких [ 39], небось! Сам быкам хвосты крутил… Обнаковенно, какая-нибудь телка задерет хвост на спину, мыкнет – да как учешет! А за ней весь табун. Пастух бегет: «Ая-яй!.. ая-яй!..»

Только где ж там?! Метется табун лавой, не хуже как мы под Незвиской на немцев лавой ходили. Где ж там, рази удержишь?

– Ты к чему это загинаешь-то?

Меркулов ответил не сразу. Намотав на палец завиток смолистой бороды, дернул его ожесточенно, заговорил уже деловито и без улыбки:

– Третий год воюем… так? Третий год, как нас в окопы загнали. За что и чего – никто не разумеет… К тому и гутарю, что вскорости какой-нибудь Грязнов али Мелехов бзыкнет с фронта, а за ним полк, а за полком армия…

Будя!

– Вон ты куда…

– Туда самое! Не слепой, вижу: на волоске все держится. Тут только шумнуть: «Брысь!» – и полезет все, как старый зипун с плеч. На третьем году и нам солнце в дуб стало.

– Ты бы полегше! – посоветовал Бодовсков. – А то Петро… он ить вахмистр…

– Я товарищев, кубыть, не трогал, – вспыхнул Петро.

– Не серчай! Шутейно оказал. – Бодовсков смутился, поворочал узловатыми пальцами босых ног и встал, пошлепал к кормушке.