Юрий Рытхэу - Магические числа

— Кроме забот о еде, они еще много занимаются разными измерениями, — повествовал дальше Кагот. — Мерят толщину льда, глубину воды в разных местах, мерят силу ветра, мороза и многое-многое другое.

— Зачем все мерить? — спросил Гаймисин. — Какая от этого польза?

— Этого я не знаю, — сознался Кагот.

— Может, мерят для того, чтобы делить? — высказал предположение Амос и обратился к Першину: — Большевики тоже мерят?

Першин на всякий случай ответил утвердительно, но Гаймисин засомневался:

— Какой смысл делить морскую глубину и толщину льда? Наверное, совсем для другого мерят, а не для дележа.

— Вроде бы не для дележа, — согласился Кагот. — И все же измерения у тангитанов занимают большое место в жизни. Для проживания они выделили мне деревянный полог с подставкой для сна, сколоченной из дерева. На такой же подставке я спал, когда плавал на «Белинде». Но вот что меня удивило: прямо на мягкую матерчатую постель поверх настлан еще кусок белой материи.

— Какомэй! — чуть ли не в один голос воскликнули Амос и Гаймисин. — Для чего это?

— Я потом проверил у других, — продолжал Кагот, — у всех так: и у Амундсена, и у Сундбека, и у Олонкина. Материя чистая, белая, жалко на нее ложиться. Из нее вполне можно сшить зимнюю охотничью камлейку. Да не одну, потому что куска материи два-один сверху, а другой снизу…

— И ты лег? — с каким-то отчаянным сожалением спросил Гаймисин.

— Нет, — ответил Кагот, — не лег…

— Ну и хорошо сделал, — с облегчением заметил Амос, напряженно следивший за рассказом Кагота.

— Я эти куски снял с постели и сложил в укромное место. Когда буду совсем уходить с корабля, возьму с собой.

— Как интересно! — заметила Каляна, явно подобревшая к Каготу.

— Да, интересно, — кивнул в знак согласия Кагот. — Но привыкать трудно.

— А у большевиков как? — Гаймисин повернул лицо к Першину. — Они тоже спят на белой материи?

— Да, — ответил Першин.

— Где же они берут столько белой материи? — удивилась Умкэнеу. — Они же бедные!

— И некоторые бедные люди так спят, — ответил Першин.

— Это значит, — заключил Амос, — и мы в будущем должны будем на белой материи спать.

— Мне ни за что не уснуть, если лягу на такое, — сказала Умкэнеу.

— Снег будет сниться, — добавила Каляна.

— А какие разговоры ведут? — спросил Гаймисин. — По вечерам о чем толкуют?

— По вечерам они больше читают, — ответил Кагот.

— Читают? — удивленно переспросил Гаймисин. — И наш учитель тоже читает, верно, Умкэнеу?

— Читает, — подтвердила Умкэнеу, ласково взглянув на Першина. — Такие красивые разговоры, как шаманские заклинания.

— И еще он поет песни, призывающие людей быть вместе, не унывать, соединить свои усилия… Вроде как мы, когда собираемся убивать кита или идем на моржовое лежбище, — добавил Гаймисин.

Похоже на то, подумал Кагот, что, пока он жил среди корабельных тангитанов, здешняя жизнь шла своим чередом, заполняясь новым содержанием, и русский учитель зря времени не терял…

Гаймисин спел это громко, с чувством, под конец в его низкий, глубокий голос вплелся высокий девичий голосок Умкэнеу.

— Какомэй! — только и мог вымолвить пораженный до глубины души Кагот. — Здешние новости тоже интересны!

— Алексей нас учит, — с благодарностью произнесла Умкэнеу. — Мы от него много переняли.

— Расскажи про зимнюю дорогу, — попросил учителя Гаймисин. — Пусть Кагот тоже услышит.

— Это стихи, — откашлявшись, объяснил Першин. — А сочинил их великий русский поэт Александр Пушкин, Он умер давно, а вот его слова остались не только в книгах, но и в памяти людей. Вот слушайте:

— Ты слышишь, Кагот? — взволнованно спросил Гаймисин. — Хотя я давным-давно не смотрел на зимнюю дорогу, но как сейчас вижу: бегут собаки, перебирают лапами, оглядывается вожак, а по снегу волочатся стекающие с их длинных красных языков замерзающие слюни. Шуршат полозья по снегу, шуршит снег по твердым, словно оструганным сугробам, а кругом тишина… Сверху звезды смотрят на тебя, по краям неба встает полярное сияние, и луна как будто прокрадывается… Хорошо!

Кагот сидел, оглушенный услышанным, хотя не понял ни единого слова. Это было, несомненно, то, что он в душе называл голосом Внешних сил, разговором богов через человека. Оказывается, это существует и в другом — в русском языке. Только там это совсем иное — описание своего чувства, впечатления, переданное потом другому человеку. О том ли это действительно, о чем толкует Гаймисин?

— Это о зимней дороге? — переспросил Кагот.

— Да, — ответил Першин. — Это стихотворение о зимней дороге. — О нарте и собаках?

— Не о чукотской нарте, но о санях. Это как большие нарты, в которые запрягают больших животных, называемых конями…

— Коней я видел, — кивнул Кагот, — на американском берегу. Они больше самого крупного оленя и очень сильные. Я их боялся… И про сугробы тоже сказано?

— Да, — ответил Першин, — про снег, про то, что дорога длинная и холодная…

— А кто едет?

— Едет тот, который эти слова сочинил, и еще возница, каюр…

— Каюр не чукча?

— Скорее всего нет, — ответил Перший. — Тоже русский.

— Как Анемподист Парфентьев, — вспомнил проезжавшего чуванца Амос. — Он хоть и не совсем русский, но ведет происхождение от них.

— А есть у этого Пушкина и другие красивые сочетания слов, подобные «Зимней дороге»? — спросил Кагот.

— Есть, — ответил Першин, удивленный необычным интересом шамана к поэтическому творчеству. — У русского народа много таких людей, которые сочиняли стихи. Пушкин — самый главный…

— Как Ленин! — подсказал внимательно прислушивающийся к беседе Гаймисин.

— А Ленин тоже сочиняет стихи? — спросил Амос.

— Не знаю, по-моему, нет, — неуверенно ответил Першин.

— А может, сочиняет, да только не говорит другим? — осторожно предположил Кагот. Он испытующе посмотрел на русского учителя.

Першин поколебался и на всякий случай сказал:

— Возможно, и сочиняет…

— Без этого он не может, — с огромным внутренним убеждением произнес Кагот.

У него почему-то не хватало духу сказать, что и он знает подобное состояние, когда приходят удивительные слова, ложащиеся плотно друг к другу, выражая такие чувства, такие мысли и такое настроение, которые простыми, привычными словами не высказать. Но, может быть, то, что является ему, и впрямь наитие богов, а то, что родилось у Пушкина и еще у многих других, как сказал Першин, поэтов, это совсем иное?