Евгений Дубровин - Счастливка

Ах, как они дрожали над коровой всей семьей! Как они ее ублажали, холили, дежурили ночи напролет, когда она была стельная.

В обязанности Семена входило добывать для кормилицы лакомство. Раз в неделю в районном доме культуры проводились совещания председателей колхозов. Председатели съезжались с раннего утра в легких санках, иногда очень красивых – расписных, одетые в тяжелые белые, желтые, черные, еще издали едко пахнущие овчиной тулупы. Они разминались, проверяя упряжь, топоча новыми, тоже едко пахнущими, но уже паленой шерстью, валенками. Потом привязывали лошадей к коновязи, клали к их мордам овсяную солому, желтую, мягкую, вперемешку с темно-зеленым клеверным сеном, или пристраивали к лошадиным шеям торбы с вынутым из-под сиденья теплым шуршащим овсом.

Потом председатели брали кнуты, в основном с массивными кнутовищами, длинными переплетенными ремнями, и не спеша шли в клуб, где вместе с шубами и кожаными шапками сдавали кнуты в гардероб. В зале председатели старались сесть поближе к окну, так, чтобы была видна лошадь. Кое-кто приезжал с кучерами. Эти к окнам не садились, в перерывах не бегали проведать свою «облезлую», а толпились в буфете, где пили пиво из обледенелой, закованной в обручи бочки и горячий морс из жестяного ведра.

Кучера весь день сидели в чайной напротив, но дежурство у лошадей соблюдали твердо, и потому стащить охапку сена или горсть овса не было никакой возможности. Клементьев с мальчишками обычно дожидались вечера, когда на площади перед клубом зажигались керосиновые фонари и председатели начинали разъезжаться. Тогда можно было выковырять из затоптанного сена клочки сена или собрать разбросанную губами лошади горсть овса…

Председатели вываливались толпой из дверей клуба, со своими кнутами, как с копьями, рассаживались по саням и торопливо разъезжались, кто к ресторану в центре поселка, кто к магазину, чтобы купить бутылку белоголовой, кусок хлеба да селедку и согреться в далеком пути под шуршание метели и глухое ноющее завывание голодной волчьей стаи.

Раньше, когда Клементьевы жили не в райцентре, а в деревне, возвращаясь с базара, отец тоже останавливался у магазина на конце села. Это был маленький дощатый ларек, почти вросший в землю, наполовину загроможденный деревянными ящиками до самого потолка, прокуренный, людный, тесный, пахнущий керосином, мылом, селедкой, сосновыми досками.

Пробившись к прилавку, за которым среди груды вещей и ящиков двигалась распухшая от множества одежд продавщица (самая верхняя одежда была старенькая, но чистая фуфайка), отец доставал из-под шинели полевую сумку с деньгами, вырученными от продажи различных вещей на толкучке – до войны Клементьевы жили хорошо и мать не все успела распродать в войну. Отсчитав замусоленные бумажки, инстинктивно полуотвернувшись в угол и прикрываясь локтем, отец покупал кусок мыла, килограмм соли, бидончик керосина, пару селедок и бутылку водки. Нагруженные покупками, они пробивались к выходу через гудящую толпу, размещали все в санях, отец любовно тряпкой вытирал покрытый инеем круп лошади, укутывал сына стареньким потертым, но теплым и приятно пашущим овчиной тулупом, сам садился на облучок в своей видавшей виды шинели, чмокал, слегка похлопывая по крупу лошади веревочными вожжами, и замерзшая лошадь сразу же трогала легкой иноходью. Санки быстро скользили по накатанной дороге, морозный ветерок проносился совсем рядом, над головой Клементьева, а под тулупом было тепло, даже слегка жарко и клонило в сон. Надышав под тулупом, Клементьев выглядывал наружу. Лошадь бежала легко и ровно. Вокруг тянулось белое заснеженное пространство, кое-где утыканное будыльями подсолнечника. Начиналась поземка. Мутная, почти нереальная луна то выплывала из пелены, и тогда все становилось наряднее и веселее, то пряталась, и тогда делалось одиноко и жутко в заснеженных полях.

Остановку делали у стога мякины, на полпути. Отец сворачивал вправо и ехал по бездорожью к маячившему стогу, останавливал лошадь и кричал: «Эй-эй! Есть тут кто?»

И тотчас из-за стога появлялась темная фигура сторожа с ружьем за плечами. В то время почти каждый стог имел сторожа.

– Поворачивай назад, а то стрелять буду! – кричал сторож хриплым спросонья голосом.

– Да мы всего на пять минут. Передохнуть. С базара едем, – говорил отец. – Погреться. Пару глотков пропустить.

Сторож сразу мягчел.

– Ну подъезжай, коли так, – разрешал он.

Отец слезал с саней, брал лошадь и подводил ее к стогу.

– Коняге-то подкрепиться дашь?

– Не положено, – ворчал сторож. – Председатель наскочит, под суд отдаст. Людям есть нечего, а он скотину половой хочет кормить. – Однако брал вилы и слегка стесывал с боков стога пожелтевшую полову. – Ладно уж, разнуздывай.

Отец разнуздывал лошадь, ставил к жиденькой кучке, накрывал тулупом, а сам с сыном шел вслед за сторожем в его «дежурку». «Дежурка» представляла собой вырытую в стоге пещеру. Они залезали туда по очереди. Из пещеры слышался трусливый лай и визг. Это наконец приступил к своим обязанностям помощник сторожа – дворняжка-щенок.

Сторож не спеша расстилал кожух и деликатно кашлял в кулак. Отец ставил на кожух бутылку, алюминиевую кружку, клал на пучок соломы завернутую в тряпочку селедку. Оживившийся сторож лез в угол и доставал накрытый крышкой и приваленный камнем, очевидно от щенка, чугунок. В чугунке была еще теплая, «в мундирах» картошка. Потом сторож расстегивал фуфайку и осторожно доставал шматок сала и горбушку хлеба. Потом он вытаскивал из кармана солдатских брюк складной трофейный нож и начинал не спеша резать сало, хлеб и разделывать селедку.

Клементьев и щенок, не спуская глаз, следили за этими приготовлениями.

– Эхе-хе, – говорил наконец сторож. – Будем живы, не помрем.

Они с отцом выпивали по очереди из алюминиевой кружки. Щенок подползал на брюхе ближе, дрожа всем телом и подхалимски виляя хвостом, и начинал смотреть на каждого, но пристальнее всех на Клементьева: очевидно угадывая в нем самого близкого к себе по возрасту, а потому рассчитывая на большее взаимопонимание.

Стараясь не спешить, Клементьев чистил картошку, а шкурки бросал щенку. Очистив картофелину, он тянулся за кусочком сала и осторожно съедал его, прикусывая картошкой и хлебом. Руки его дрожали, как спина у щенка.

– Эхе-хе, – говорил сторож время от времени. – Будем живы, не помрем.

– Чего ж теперь помирать, – отвечал отец. – Теперь только жить да жить. Если уж там не убило…

И они начинали длинный разговор про то, как было «там».

Посидев с час, отец начинал собираться. Они выходили на свежий воздух. После воздуха пещеры на морозе дышалось легко и радостно. Мерцали звезды. Доносился далекий-далекий глухой низкий волчий вой.