Евгений Дубровин - Дивные пещеры

Со временем честность и справедливость стали второй натурой Токарева. Но, подчиняясь общему закону, с возрастом натура Токарева менялась – переступил он разумную грань. Даже в быту он никогда не шел на компромисс с людьми или с самим собой. Например, Леонид Георгиевич, делая покупки в магазине, заранее высчитывал стоимость товара – он даже носил с собой специальный карандашик и блокнотик – и когда кассирша отрывисто бросала ему:

– Два тридцать шесть!

Леонид Георгиевич спокойно ее поправлял:

– Вы ошиблись, девушка. Два тридцать четыре.

Кассирша прищуривала подведенный, жуткий, потусторонний глаз:

– Нет, два тридцать шесть!

– Два тридцать четыре, девушка.

Очередь начинала волноваться.

– Вот привязался! Обеднял из-за двух копеек.

– Мужик, хватит дурака валять! Продвигайся!

– Я за него заплачу! – кричал обычно какой-нибудь филантроп. – На бутылку у него есть, а тут копейку жмет.

– Я не жму, – спокойно отвечал Токарев. – Я из принципа.

Ревизор вынимал из кармана свой знаменитый блокнотик с карандашиком и начинал подсчитывать:

– Две бутылки кефира по тридцать копеек – шестьдесят копеек, сто граммов сыра по три рубля – тридцать копеек.

– Давай, давай считать! – кричала кассирша и бешено таращила свои глазищи, похожие на глаза пришельцев из космоса, если они у них, конечно, есть: тарахтела костяшками счетов, не глядя на них: – Два кефира по тридцать копеек!

Толпа сзади уже негодовала,

– Дай ему по шапке!

– Мужик, на тебе пятак!

– Зальют глаза и ходят права качают!

– Девушка, не отпускайте ему!

– Поимел бы совесть, мужик, очередь держать полчаса!

– Я из принципа, – отвечал Леонид Георгиевич, грустно и покорно снося все насмешки и оскорбления.

Он был, конечно, прав. Разъяренная кассирша с глазами пришелицы из космоса бросала ему две копейки.

– Подавись!

Токарев спокойно клал монету в кошелек и удалялся.

Со временем его приметили в магазинах их района и старались не обсчитывать.

Во дворе дома, где жил Леонид Георгиевич, над ним добродушно посмеивались. Но общественное мнение двора резко изменилось не в пользу Токарева после одного случая. Случай произошел совершенно неожиданный, даже, можно сказать, дикий. Во всяком случае, ни о чем подобном раньше двор не слышал. Да и в ближайших дворах тоже.

Суть дела была вот в чем. На пятом этаже проживал приятный во всех отношениях человек. Николай Иванович Золотарев. Начальник какой-то строительной конторы, или артели, или, может быть, даже треста. Этого никто точно не знал. Во всяком случае, этот человек – Николай Иванович Золотарев – имел самое прямое отношение к строительным делам: сапоги его были почти всегда испачканы цементом или известкой, а из багажника персональной черной «Волги» шофер вынимал разные строительные принадлежности: то керамическую плитку жар-птичьей расцветки, то соединительную планку к унитазу – невероятный дефицит! – а то и сам унитаз, но какой! Голубой, как апрельское небо, или золотой, как апельсин!

Весь двор и даже некоторые соседние дворы любили Николая Ивановича Золотарева. Не только потому, что Николай Иванович занимал такой важный пост и разъезжал в черной персональной «Волге», был прост со всеми, всегда здоровался за руку. У Николая Ивановича почти каждый день было хорошее настроение, он шутил с жильцами как равный с равными.

Например, с жильцом двора Иннокентием, который работал в похоронном бюро, он шутил следующим образом. Когда Николай Иванович вылезал из своей черной «Волги», Иннокентий, всегда находящийся под легким газом, подходил неверной, как свет луны, походкой, хлопал его по плечу и говорил:

– Ну что, брат Николаша, скоро к нам?

– Рад бы, да некогда, Кеша, – отвечал Золотарев. – Совещания замучили. Вот сегодня опять о недоделках на объекте Б-13 песочили. Аж пух летел.

– Ну смотри, – говорил доброжелательно Кеша. – А то белые тапочки кончаются. И гробы в соседнем квартале пожиже пойдут. Из осины. Какие же это гробы из осины? Стыдно даже в такой ложиться.

– Ничего, брат Иннокентий, – отвечал тоже доброжелательно Николай Иванович. – Прижмет, так и в осиновом перебьешься.

– А участки? – настаивал Кеша. – Хорошие уже почти все порасхватали. Остались, что у дороги. Пылища, МАЗы ревут, в заборе дыра. С могил цветы крадут.

– В заначке-то уж что-нибудь, да осталось, – отвечал Николай Иванович Золотарев. – Не может быть такого, чтобы в заначке не осталось.

– Это уж точно, – согласно кивал Иннокентий, дыша портвейном и столярным клеем – гробовщики иногда под горячую руку закусывали клеем. – Для тебя попридержим. Ты только особо не задерживайся, а то пожалует к нам кто поважнее тебя – и плакало твое местечко на центральной аллее.

– Да вот как план дадим, так и поспешу, – отвечал Николай Иванович.

Кстати сказать, план никогда не выполнялся, и, говоря так, Золотарев ничем не рисковал.

Вот каким образом шутили крупный начальник Николай Иванович Золотарев и гробовщик Иннокентий, и людям простота подобных отношений очень нравилась.

Но дело было даже не в этом. Не только за это любил народ Николая Ивановича. Любили его за чуткость и отзывчивость. Нужна, допустим, срочно прокладка для крана. Или хуже того – сам кран, или пробка для ванной, или килограмм цемента, чтобы замазать дырку, которую пробил сосед, приколачивая картину, – Николай Иванович всегда поможет. В текучке своих сверхнапряженных будней не забудет позвонить куда следует, и вам тут же выдадут пробку, килограмм цемента или еще чего там вам требуется. Причем, прося у Николая Ивановича пробку, вам не надо унижаться, делать подхалимский голос, съеживать плечи – вообще все то, что делает человек, когда он что-то просит. Можно было подойти к Николаю Ивановичу, когда тот вылезал из своей черной «Волги» или перед сном прогуливался по двору, и запросто сказать:

– Слушайте, Иваныч. У меня кран потек. Можно рассчитывать на прокладку? За мной не заржавеет.

На что Золотарев отвечал, улыбаясь:

– О чем речь, старина? Приходи завтра прямо ко мне, без очереди. Выпишу тебе прокладку.

И при этом еще потреплет по плечу или сожмет локоть, что, как известно, означает проявление дружеских чувств.

Естественно, никаких магарычей Николай Иванович не принимал, хотя иногда любил выпить с гробовщиком Иннокентием в беседке, что возвышалась посередине детского городка. Чисто символически, конечно. Кеша выпивает, закусывает огурчиком или еще чем попавшимся под руку – желудок у Кеши варил все, – а Николай Иванович сидит напротив, постукивает пальцем по тусклому стакану с ядовито-красной жидкостью и говорит о жизни с Кешей, поскольку с Кешей интересно было говорить: человек каждый день видит смерть и, может быть, даже знает, в чем смысл жизни. Знает, да скрывает или не может выразить, поскольку не шибко грамотный.