Владимир Солоухин - Закон набата

– Куделинских сегодня гнать. Немножко погуляем как ни в чем не бывало. Только смотрите, чтобы виду не показывать. Как только Иван Митрич пробьет двенадцать часов – налетай! Я, конечно, первый на Сашку Матвеева, ты, Юрка, со мной, а то он, черт, здоровый. Ты, Васька, – на Ваньку Лысова. Ты, Витька, – на Кольку Софронова. Вы, Валька и Борька, – на Ваську Зельниковского. Ты (тут наш атаман показал на меня) – на Кольку Ланцева… Ну, а там война план покажет. Сейчас все по домам, за кольями! Колья спрячем около школьного крыльца…

Мог ли я отказаться, не участвовать в драке и уйти домой, лечь спать? Нет, не мог. Условность, конечно, установившийся порядок вещей. Так же как некогда вызванному на дуэль невозможно было не стрелять, не рискуя превратиться в отверженного, в труса, в человека без чести и без лица, так и здесь нельзя подводить своих.

Я стал держаться поближе к своему «подопечному» Кольке Ланцеву, чтобы, когда ударит двенадцатый час, исполнить порученное. Но Колька разглядел меня в темноте и полез ко мне с разговорами. Лучше было бы, если бы он придирался ко мне или ругал меня, если бы мы сейчас поссорились, тогда все было бы проще. А так слишком резкий переход предстояло мне совершить: говорим, смеемся – и вдруг по зубам. К тому же Колька захотел пить, и, значит, пришлось мне его вести домой, поить студеной водой из Кунина колодца. Пока ходили ко мне домой пить воду, я решал задачу: как мне быть, если условный сигнал застанет нас в дороге, – нападать ли на Кольку и драться один на один или, может быть, напротив, задержать его, чтобы все на гулянье обошлось без нашего участия?

Однако мы успели и напиться и, не торопясь, вернулись на гулянье, а Иван Митрич все еще медлил со своими двенадцатью часами. Больше всего я теперь хотел, чтобы куделинские парни (а они ведь очень озорные) сами затеяли драку. Тогда бы нам ничего не оставалось, как обороняться. Но куделинские озорники, чувствуя наше превосходство в числе и силе, гуляли ниже травы, тише воды. Побоище же предстояло серьезное: их пятнадцать, да нас больше того.

Случилось самое непредвиденное. Примерно так в половине двенадцатого Сашка Матвеев свистнул в пальцы, и все наши противники, дружно отделившись от гулянья, пошли домой. Отойдя шагов пятьдесят, гаркнули в пятнадцать луженых глоток:

Следующая частушка донеслась издалека, от плотины:

Неожиданный уход парней внес некоторую растерянность в наши ряды. Но Шурка Московкин не мог успокоиться, что так все мирно кончилось.

– Ну давайте, давайте, разбирай колья, пошли! Как раз в овраге догоним, за мной!

Мне впотьмах и впопыхах достался какой-то легонький, сухонький колышек. Это-то теперь меня и беспокоило больше всего: уж если идти в бой, так с надежным, порядочным оружием.

Настигая, мы издали наш боевой клич, то есть громко заорали по-матерному и, дескать, «бей куделинских!», на что куделинские ответили бегством. Это еще больше подогрело нас; мы бежали по пятам. Но погоня длилась только до конца деревня, до крайнего дома, за которым начиналась обширная луговина. Знали куделинские парни, куда идут: за селом приготовлены были у них свои, из Куделина принесенные отборные колья.

Мгновенно они расхватали их и встретили нас сплоченной стеной. Но все же у них в первые секунды сохранилась инерция бегства, а у нас – инерция нападения. Я помню, что мы дружно с разгона ударили кольями по куделинским головам (в темноте не поймешь, кто именно по чьей голове), а потом схватка, как и всякая рукопашная, проходила в полубессознательном состоянии: бей, круши, ори что есть мочи что-то бессвязное и неестественное! Впрочем, обычно потасовка длится недолго. Каждый успевает ударить два, три, четыре раза. Успевают ударить и его.

Мой сухонький колышек переломился от первого удара, так что у меня в руке остался коротенький бесполезный обломок. В это время в голове загудело, зубы лязгнули, а уши вроде бы заложило ватой: кто-то в ответ с размаху огрел меня. Я, ничего не соображая, увидел впереди себя человека с колом, бросился на него, вцепился в кол обеими руками. Таким образом, я оказался близко, лицом к лицу с противником, а им был Колька Ланцев. Пока он пытался освободиться от моей цепкой, отчаянной хватки, его ударили в два кола. Он покачнулся, выправился и бросился прочь. Тут побежали и все остальные.

Мы возвращались в село победителями, громко и возбужденно, ликующе обсуждали каждую деталь схватки/ Каждый, захлебываясь, торопился рассказать, как именно дрался он. Таким образом, драка обрисовывалась теперь с самых разных сторон.

– А я его – плесь! А он меня – плесь! А Борька его – плесь! А Сашка Матвеев подбежал – плесь! А он упал, а мы его – плесь!..

Я тоже был возбужден до крайней степени, тоже, стараясь перекричать других, рассказывал, как я его «плесь!» и как меня «плесь!», но все же в глубине души было нехорошо и тошно. Впрочем, это, может быть, оттого, что меня ударили как-никак колом и как-никак по голосе.

Но в общем-то это была одна из рядовых деревенских драк, она и так вскоре забылась бы, а тут к тому же началась война. Всех парней забрали в армию. Большинство из них не вернулось к родным берегам нашей маленькой светленькой речки Ворши.

Четыре военных года… Если не побывать в родной деревне в течение четырех обыкновенных лет, и то они покажутся вечностью, а тут четыре военных года… Нужно иметь в виду и то, что меня, например, и моих сверстников разлучили с родной стороной восемнадцати неполных лет. Может быть, кто-нибудь не поверит, но настолько иным был мир, в котором мы оказались, настолько необычной предстала перед нами жизнь, настолько каждый день и даже час стоил нескольких лет обыкновенной жизни, что к концу четвертого года службы я стал забывать названия наших окрестных деревень. Это невероятно, конечно! Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне и самому не верится, но я помню, что было… Однажды стал про себя перебирать все деревни по Ворше и не мог вспомнить Курьянихи с Демиховом. События же детства и юности, все, что случилось с нами до войны, – казалось, все это произошло не с нами, не на этой земле, не в этой жизни. И вспоминать об этом можно только так же, как вспоминает человек о том, что и он был когда-то птицей и широкие крылья умели поддерживать его. Летаем мы, как известно, во сне, да и то лишь, как говорят, когда растем.

Я вернулся в деревню в середине лета. Сиротливо показалось мне без моих друзей, но живой думает о живом – жизнь продолжалась. Тут подоспел петров день, и я решил сходить в Черкутино на гулянье: не встречу ли ровесников из окрестных деревень?