Аркадий Бухов - Жуки на булавках

Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:

– Одевайся, старуха. В баню едем.

Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он стрелой помчится в свою комнатку…

Но произошло неожиданное.

– В баню? – переспросила хозяйка. – Сию минуту, Григорий Ефимович…

И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала.

– Счастливица… Счастливица…

А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:

– Так и прикажете доложить графу?

– Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.

С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.

Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.

– Там барыня вас спрашивает, – докладывала Распутину кухарка. – Впустить?

– А чего ей надо?

– У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.

– А какая она из себя?

– Старая, да прыща на ней много.

– Гони, – отбивался усталый Распутин, – сказки, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.

Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой им от грехов баронессе:

– Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези куда, то есть, самые высокие.

Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.

Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.

– А ты не пальцимейстер будешь? – дипломатически спросил он.

– Выше, – огрызнулся генерал.

– Так, так…

Сначала Распутин хотел отойти, но узнавшие уже путь к доверию никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, раз уже сделавшему ему карьеру; он подозвал генерала и решительно сказал ему:

– Пойдем в баню.

Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданно для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.

Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот, не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.

– Подавишься потом своими двумя рублями, – высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.

– Да ну? – иронически отозвался швейцар, – голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?

– Голос? – переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку, – выручил, миляга, выручил…

Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:

– Голос мне был, Аннушка… Поди, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.

– Голос? – робко спросила пухлая дама.

– Голос, – подтвердил Распутин.

– Может, больше, Григорий Ефимович? – удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.

– Это ты верно, – пророчески бросил Распутин, – два голоса было: один говорит – попроси три рубля, а другой говорит – проси все семь с полтиной.

С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.

– Вы что, Григорий Ефимович?

– Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.

– Вам на Гороховую можно послать?

– А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.

Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина. Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет…

Так началась карьера Распутина – о чем писать не позволяли Как она кончилась – это уже можно прочесть. Я только дал необходимое вступление.

1917

Это был первый и последний раз. Больше я никогда не буду заниматься этим делом.

– Вы бы могли написать сенсационный роман?

Я посмотрел на этого человека, державшегося на обломках падающей газеты, как пьяный матрос сгоревшего корабля на бочке из-под солонины, и ответил честно, насколько позволяли мне молодость и обстоятельства:

– Решительно не мог бы.

– А вам самому не приходила в голову эта мысль?

– Даже при том исключительно нехорошем образе жизни, какой я веду, я всегда интересовался другим.

– А если бы вы попробовали, – просительно настаивал он.

– Я понимаю, что это не повлияет на мое здоровье, но у меня ничего не выйдет.

Даже таким заявлением нельзя было убить последних таящихся в его душе надежд. Сначала он успешно торговал рыбой и относился ко всему скептически; потом кто-то раскрыл ему способ легко и весело потерять скопленные деньги путем издавания в маленьком городке ежедневной газеты, и он стал верить даже в чудо.

Отношения между нами были очень тесные и несложные. Первого и пятнадцатого числа он уверял меня, что я его граблю и роняю его репутацию среди деловых людей. Я убеждал его, что ему принадлежит ответственная в моей жизни роль губителя молодого таланта, длительного выжимания из меня влитых природой соков и человека, успешно толкающего меня к гибельному концу.

После получасовой беседы мы расходились, довольные друг другом, удовлетворенные от сознания, что все высказано.

– Значит, будете писать?

– Буду. Ответственность падает на вас.

– Газета не лавочка, – мрачно вылился из него афоризм, – покупатели не переведутся.

Со вторника я начал сенсационный роман для нашей газеты. Так как я уже сказал, что это было в первый и последний раз, я могу говорить об этом открыто.

С первой же строчки я начал глухую борьбу с издателем, чтобы доказать, что я не умею писать сенсационных романов. Я уже заранее ненавидел своего героя и его разных приятелей, которых должен был выкапывать для развития действия.

– Романчик надо? – злобно потирал я руки. – Напишу, напишу, голубчик… Я тебе напишу…

Национальность героя обрисовалась сразу. Безусловно, это должен быть малаец. Только к этой нации у меня исключительное, полное, хорошо проверенное незнание ее жизни, обычаев и привычек.

Предстояло наворотить на него массу побочных обстоятельств, явно мешавших интересу, какой мог случайно возникнуть к моему ненавистному детищу. Как мне казалось, я сделал это со вкусом.