Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

- Прекрасно. Но только при условии, что вы отплатите мне тем же, то есть стихами вашего собственного сочинения, не отвечающими моде. Такими, чтобы я мог истолковать их простыми словами. Предупреждаю, что вам не удастся это сделать с моими стихами!

- Согласен!

- Хорошо, тогда давайте представим себе, что мы перенеслись в век классической английской поэзии и что английский язык - язык мертвый, как латынь. Вообразите, что я пишу на конкурс, желая завоевать медаль, пишу, как когда-то в колледже (но только тогда я писал по-латыни, а не по-английски). Конечно, я должен сохранить некоторые особенности, типичные для классической английской поэзии, а также - передать характер, присущий эпохе классической литературы. Я полагаю, каждый внимательный критик признает, что отличительные способности поэзии, модной сегодня, то есть поэзии классической, - это, во-первых, выбор таких изящных словесных оборотов, какие были особенно ненавистны для варварского вкуса предыдущего столетия, и, во-вторых, гордое презрение ко всем прозаическим снисхождениям к здравому смыслу и изобилие изысканных, возвышенных туманностей, которые мистер Берк определяет как затемняющие смысл. Приняв в соображение все эти оговорки, я только попрошу вас указать размер. Кстати, белые стихи сейчас особенно в моде.

- Ну, вот еще - белые стихи! Нет, я не собираюсь избавлять вас от трудностей рифмы.

- Мне совершенно все равно, - сказал Кенелм, зевая. - Пусть будут рифмы. Героические стихи хотите или лирические?

- Героические стихи слишком уж старомодны. Но строфа Чосера, доведенная до совершенства нашими современными поэтами, я думаю, будет достаточно крепким орешком. Я выбираю современную чосеровскую строфу.

- Ну, а тема?

- О, насчет темы не беспокойтесь! Какой бы ярлык ваш классический поэт ни наклеивал на свое произведение, его гений, как гений Пиндара, не станет стеснять себя из-за сюжета.

- Так слушайте и не давайте Максу подвывать, если он не сможет этого вынести. Начинаю!

И приподнятым, патетическим тоном Кенелм стал читать нараспев:

Давно когда-то в Аттике свободной

Прекрасный Пифий, юный, благородный,

В богатстве жил. Но счастья он не знал.

И вот Софронию он повстречал.

Раз в летний зной над сонными зыбями

Скользил Нептун, ленивыми конями

Не правя. Трепетала сень олив.

"Пока, - тут молвил Пифий, - буду жив,

Я твой, о дева!" Дружно закивали

Головками цветы, а пчелы стали

Носить в подарок золотистый мед.

Так власть любви Природа признает.

Ну что, история не вышла нудной?

О ней дать два-три тома мне нетрудно.

Иные критики превознесут

Меня и выше Чосера сочтут,

Но этих виршей, бог даст, не прочтут,

- Вы, конечно, сдержали слово, - сказал менестрель, смеясь. - И, будь теперь век классической литературы, а английский язык - мертвым языком, вы заслуживали бы медали.

- Вы мне льстите, - скромно сказал Кенелм. - Но если я, который никогда раньше не подобрал и пары рифм, могу так легко импровизировать в стиле наших дней, что же стоит опытному сочинителю вроде вас в один присест отмахать целый том таких стихов? Надо только хорошенько маскировать заимствования изящных метафор и почаще включать строки, которые не ложатся в размер, зато возносятся в такие эмпиреи, что делают стих окончательно непонятным. Напишите-ка подобные стихи, и я обещаю вам пылкий панегирик в "Лондонце". Я сам его и сочиню.

- В "Лондонце"? - воскликнул певец, у которого от гнева покраснели щеки и лоб. - Это мой заклятый враг, непримиримый враг!

- Боюсь, вы так же мало знакомы с классической критикой, как ваша муза - с классической поэзией. Искусство писать требует особой подготовки. Искусство добиться рецензии состоит в том, чтобы водить знакомство с рецензентами. В век расцвета поэзии - это дело той или иной клики. Принадлежите к этой клике - и вас провозгласят Горацием или Тибуллом. Но если вы будете стоять особняком, конечно, вы останетесь Бавием или Мевием. "Лондонец" никому не враг - он ко всем питает равное презрение. Но так как для того, чтобы забавлять, надо кого-нибудь поносить, он компенсирует похвалы, которыми обязан осыпать членов своей клики, издеваясь над всеми, не принадлежащими к ней. "Бей его крепче - у него нет друзей!"

- Увы, в том, что вы говорите, должно быть много справедливого, сказал певец. - У меня никогда не было друзей в каких-либо кликах. И одному богу известно, с каким упорством те, от кого в своем незнании правил, управляющих так называемыми органами общественного мнения, я ждал сочувствия, одобрения в своей борьбе, - как дружно они объединялись, чтобы сокрушить меня. Им это долго удавалось. Но наконец я могу надеяться, что их побил. К счастью, природа одарила меня сангвиническим, веселым, бодрым темпераментом. Кто никогда не отчаивается, редко погибает.

Эта речь привела Кенелма в недоумение. Разве сам менестрель не объявил, что дни его импровизаций прошли, что он решил отказаться от стихотворства? По каким же другим путям к славе, с которых критики не сумели согнать его, шел он теперь? Кенелм уже раньше считал его служащим какой-нибудь коммерческой фирмы. А может быть, он избрал более легкий путь? Вероятно, он пишет роман. Теперь все пишут романы, а так как публика читает их, не дожидаясь указаний, а стихи она читает только по указанию, может быть, романисты в меньшей мере зависят от произвола газетных клик, чем поэты нашего классического века.

Однако Кенелм не имел намерения добиваться новых признаний. Его мысли в эту минуту весьма естественно перешли от книг и критиков к любви и супружеству.

- Наш разговор, - сказал он, - забрел на окольные пути, позвольте же мне вернуться к исходной точке. Вы собираетесь успокоиться в домашнем благополучии. Домашнее благополучие похоже на чистую совесть. Дожди не пробивают кровли дома, ветры не сотрясают его стен. Если это не дерзость, позвольте спросить, давно ли вы знаете вашу невесту?

- Да, очень давно.

- И всегда любили ее?

- Всегда, с самого ее детства. Из всех женщин в мире ей одной суждено стать подругой моей жизни и очистительницей моей души. Я не знаю, что бы стало со мной, если бы мысль о ней не сопровождала меня как ангел-хранитель. Как у многих сошедших с проторенных путей света, в моей натуре есть некоторое своеволие, неотъемлемое от жизнерадостности и жажды приключений, и пылкость, находящая себе исход в песне, главным образом потому, что песня это голос радости. И, без сомнения, оглядываясь на прошлые годы, я должен сознаться, что часто отвлекался от тех целей, что ставили мне разум и влечение сердца, предаваясь случайным и легкомысленным фантазиям.

- Вероятно, интерес к юбкам, - сухо перебил его Кенелм.

- Желал бы по совести ответить: "Нет", - сказал певец, покраснев. - Но от наихудшего, от того, что навсегда испортило бы карьеру, с которой я связываю свое будущее, от того, что сделало бы меня недостойным чистой любви, которая, я надеюсь, ждет меня и увенчает мои мечты о счастье, меня спасала постоянно возникавшая предо мной улыбка на безгрешном детском личике. Только раз я был в большой опасности, и об этом опасном часе я вспоминаю с трепетом. Это было в Лакомбе.