Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

Фрэнни уже сидела почти ненормально прямо.

– Я тебя просто спрашиваю. Я не хочу тебя огорчать. Я тебя огорчаю?

Фрэнни ответила, но ответ ее, очевидно, не долетел.

– Что? Я не слышу.

– Я говорю – нет. Откуда ты звонишь? Ты где сейчас?

– Ох да какая разница? В Пиэре, Южная Дакота, елки-палки. Послушай меня, Фрэнни, – прости, не надо злиться. Но послушай меня. У меня еще остались мелочь-другая, совсем мелкие, а потом я отстану, честно. Но знала ли ты – просто кстати пришлось, – что мы с Дружком ездили к тебе в театр летом? Знала, что мы смотрели тебя в «Удалом молодце» однажды вечером? И убийственно жарким вечером притом, должен сказать. Но ты знала, что мы приезжали?

Похоже, требовался ответ. Фрэнни встала, затем тут же села. Слегка отодвинула от себя пепельницу, будто пепельница ей мешала.

– Нет, я не знала, – сказала она. – Никто не сказал ни… Нет, я не знала.

– Ну так мы приезжали. Да. И я тебе скажу, дружок. Ты была хороша. И когда я говорю «хороша», я имею в виду – хороша. Ты собой скрепляла весь этот чертов бардак. Даже эти печенные на солнце омары в зале понимали. Теперь же я слышу, что с театром ты покончила навсегда – а я слышу, я разное слышу. И я помню ту речугу, с которой ты вернулась, когда закончился сезон. Ох как же ты меня, Фрэнни, раздражаешь! Прости, но раздражаешь. Ты совершила великое, поразительное , к черту, открытие, что в актерской профессии под завязку наемников и мясников. Насколько я помню, ты даже держалась, как будто тебя сокрушает , что не все капельдинеры – гении. Да что с тобой такое , дружок? Где твои мозги? Если ты получила уродское образование, по крайней мере, употребляй его, употребляй. Отныне можешь читать Иисусову молитву хоть до Судного дня, но если не осознаёшь, что для жизни в Боге смысл имеет только одно – отстраненность, я не понимаю, как тебе вообще удастся сдвинуться хотя бы на дюйм. Отстраненность, дружок, и только отстраненность. Отсутствие желаний. «Прекращение всяких стремлений». А актера творит, если хочешь знать дебильную правду, именно эта канитель с желаньями. Почему ты меня вынуждаешь рассказывать то, что и так знаешь? Где-то по дороге – не в одном дебильном перерождении, так в другом, если угодно, – у тебя было стремленье стать не только актером или актрисой, но – хорошим актером. И теперь ты на нем залипла. Ты не можешь просто взять и отвернуться от собственных стремлений. Причина и следствие, дружок, причина и следствие. Теперь ты можешь только одно-единственное в Боге: играть. Играть для Бога, если хочешь – быть актрисой Господа Бога, если хочешь. Что может быть чудеснее? Можешь хоть попытаться, если охота, – в попытке ничего плохого нет. – Настала небольшая пауза. – Только лучше займись делом, дружок. Лишь отвернись – и пески текут от тебя прочь к чертовой матери. Уж поверь мне на слово. Тебе повезет, если в этом ощутимом дебильном мире тебе хватит времени чихнуть. – Еще одна пауза, еще незначительнее. – Я раньше из-за этого переживал. Теперь уже так не переживаю. По крайней мере, по сию пору люблю череп Йорика [257] Аллюзия на «Гамлета» У. Шекспира, акт V, сц. 1. . По крайней мере, у меня всегда находится время любить череп Йорика. Я хочу, дружок, чтобы после смерти от меня остался почтенный дебильный череп. Я стремлюсь к такому почтенному дебильному черепу, как у Йорика. И ты, Фрэнни Гласс, – тоже. Ты тоже, ты тоже… Ах господи, да что толку разговаривать? У тебя было то же самое дебильное и чучельное воспитание, что и у меня, и если ты до сих пор не знаешь, какой череп себе хочешь после смерти и как тебе его заслужить, – в смысле, если ты до сих пор не знаешь хотя бы, что если ты актриса, ты должна играть, – то разговаривать без толку, а?

Фрэнни сидела теперь, прижав ладонь к щеке, словно ее изматывала зубная боль.

– И еще. И на этом все. Честно. Но штука в том, что, вернувшись домой, ты негодовала и скулила из-за того, что публика – дура. Этот дебильный «неумелый хохот» из пятого ряда. И тут все правильно, все правильно – господи, как же это угнетает. Я не отрицаю. Но вообще-то тебя это не касается. Это не твое собачье дело, Фрэнни. Единственная забота артиста – целить в какое-то совершенство, причем – на своих условиях, а не на чьих-то чужих. У тебя нет права о таком думать, честное слово. Во всяком случае – как-то по-настоящему. Понимаешь?

Наступила тишина. Оба выдержали ее – уже вроде без нетерпения или неудобства. У Фрэнни по-прежнему словно что-то болело в щеке, и руку от лица она не отрывала, но вид у нее был отнюдь не жалобный.

В трубке снова раздался голос:

– Помню где-то пятый раз, когда я вышел в эфир на «Мудром дитяти». Несколько раз подменял Уолта, когда у него был гипс, – помнишь, он в гипсе был? В общем, как-то вечером перед самой передачей я развопился. Симор мне велел почистить ботинки, а мы уже с Уэйкером в дверях стояли. Я был в ярости. Публика в студии – полудурки, ведущий – полудурок, рекламодатели – полудурки, и я, к чертям собачьим, не собираюсь чистить ради них ботинки, сообщил я Симору. Сказал, что их все равно не видно там, где мы сидим. А он говорит: все равно чисть. Почисть, говорит, ради Дородной Тетки. Я не знал, о чем это он таком толкует, но смотрел он на меня эдак очень по-симоровски, так что я почистил. Он мне так и не сказал, что это за Дородная Тетка, но я чистил потом ботинки ради Дородной Тетки всякий раз, когда выходил в эфир, – все те годы, что мы с тобой были в программе вместе, если помнишь. По-моему, пропустил пару раз, не больше. У меня в уме образовалась до жути ярко такая яркая картинка – Дородная Тетка. Она у меня сидела целыми днями на крыльце, била мух, и с утра до ночи у нее во всю мочь надрывалось радио. Я прикидывал, что жара там стояла невыносимая, а у нее, наверно, рак и… не знаю. Все равно же ясно было, почему Симор требовал, чтобы я перед эфиром чистил ботинки. Смысл в этом был.

Фрэнни стояла. Она отняла от лица ладонь, чтобы держать трубку обеими руками.

– Мне он тоже говорил, – сказала она в телефон. – Мне он как-то сказал, чтобы я была смешной ради Дородной Тетки. – Одной рукой она коснулась легонько макушки, а потом опять обхватила трубку обеими руками. – Я никогда не воображала ее на крыльце, но у нее были очень – ну, понимаешь, – очень толстые ноги, и вены видно. Только у меня она в кошмарном плетеном кресле сидела. Но рак у нее тоже был, и днями напролет надрывалось радио! У моей тоже надрывалось!

– Да. Да. Да. Ладно. Давай я тебе еще одну штуку скажу, дружок… Ты слушаешь?

Фрэнни очень напряженно кивнула.

– Мне до ноги, где играет актер. Может, в летней труппе, может, по радио, может, по телевидению, может, на дебильном Бродвее в театре, где полно наимоднейшей, наиоткормленнейшей, наизагорелейшей публики, какую только можно себе представить. Но я открою тебе ужасную тайну – ты слушаешь? Там все – сплошь Симоровы Дородные Тетки. Включая твоего профессора Таппера, дружок. И всю его дебильную родню на корню. Вообще все и везде – Симорова Дородная Тетка. Что, не понятно? Неужто ты еще не знаешь этого дебильного секрета? И ты что, не знаешь – послушай меня, а? – ты что, не знаешь, кто на самом деле эта Дородная Тетка?.. Ах, дружок. Ах, дружок. Это сам Христос. Сам Христос, дружочек.