Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

Моя телеграмма с официальным согласием упорхнула, не прошло и пяти минут. Странное дело – в возбуждении своем или, быть может, в угрызениях совести оттого, что отправлялась она с телефона Бобби, я наступил на горло собственной прозе и уместил сообщение в десять слов.

В тот вечер, когда, по обыкновению, мы встретились с Бобби, чтобы в семь часов поужинать в Овальной зале, я с раздражением увидел, что он привел гостью. Ему я ни словом не обмолвился, даже не намекал о своих недавних внеурочных делах и просто до смерти хотел объявить последние известия – совершенно оглушить сенсацией, – когда мы будем наедине. Гостьей же была очень симпатичная юная дама, тогда – лишь несколько месяцев как в разводе, с которой Бобби в то время часто встречался, да и я видел ее несколько раз. Вполне очаровательное существо, чью всякую попытку завязать со мною дружбу, мягко убедить меня снять латы или по меньшей мере шлем я предпочитал трактовать как подразумеваемый призыв улечься с ней в койку, когда мне заблагорассудится, – то есть как только можно будет избавиться от Бобби, каковой, совершенно ясно, для нее чересчур древен. Весь ужин я держался недружелюбно и в высказываниях был краток. Наконец за кофе я вкратце изложил свои новые планы на лето. Когда я закончил, Бобби задал мне пару вполне разумных вопросов. На них я ответил невозмутимо, чересчур лапидарно – воплощенный безупречный кронпринц ситуации.

– О, мне кажется, очень интересно! – сказала гостья Бобби и принялась вотще ждать, когда я суну ей под столом записку с моим монреальским адресом.

– Я думал, ты поедешь со мной в Род-Айленд, – сказал Бобби.

– Ох, дорогуша, какой ты кошмарный зануда, – сказала ему миссис X.

– Я не зануда, но не отказался бы от каких-нибудь подробностей, – ответил Бобби. Однако по всему его внешнему виду мне показалось, что он уже мысленно меняет железнодорожную бронь до Род-Айленда с купе на нижнюю полку.

– По-моему, ничего более любезного и лестного я в жизни не слыхала, – сердечно сказала мне миссис X. Глаза ее лучились порочностью.

В воскресенье, когда я ступил на перрон вокзала Уиндзор в Монреале, на мне был двубортный костюм из бежевого габардина (я чертовски им гордился), темно-синяя фланелевая рубашка, однотонно-желтый хлопчатобумажный галстук, коричневые с белым парадные штиблеты, панама (принадлежавшая Бобби – мне она была довольно мала) и рыжевато-бурые усы, которым исполнилось три недели. Меня встречал мсье Ёсёто. Крохотный человечек, не более пяти футов ростом, в довольно замурзанном полотняном костюме, черных ботинках и черной фетровой шляпе с закрученными вверх полями. Он не улыбнулся, не, насколько мне помнится, сказал мне хоть что-нибудь, когда мы подали друг другу руки. Лицо его – и мое определение взято непосредственно из французского издания книг Сакса Ромера о Фу Манчу [101] Доктор Фу Манчу – главный герой серии остросюжетных романов английского писателя Сакса Ромера (Артур Генри Сарсфилд Уорд, 1883–1959), зловещий криминальный гений-китаец. – было непроницаемо . Я же зачем-то скалился во всю пасть. Ухмылку свою я не мог даже приглушить, не говоря о том, чтобы выключить совсем.

От вокзала Уиндзор до школы ехать нужно было несколько миль автобусом. По-моему, за всю дорогу мсье Ёсёто не произнес и пяти слов. Либо вопреки его молчанию, либо из-за него я тараторил без перерыва, закинув ногу на ногу, лодыжкой на колено, и постоянно вытирал потную ладонь о носок. Мне представлялось настоятельным не только повторять всю свою прежнюю ложь – о родстве с Домье, о покойной супруге, о своем небольшом поместье на Юге Франции, – но и развивать ее. Наконец – в сущности, дабы избавить себя от этих мучительных воспоминаний (а они и начали ощущаться несколько мучительными), – я переключился на старейшего и ближайшего друга моих родителей, Пабло Пикассо. Le pauvre Picasso [102] Бедняга Пикассо (фр.). , как я его называл. (Пикассо я избрал, следует отметить, поскольку мне казалось, будто этого французского художника в Америке знают лучше прочих. Канаду я приблизительно полагал частью Америки.) Ради мсье Ёсёто я припомнил – с показным естественным сочувствием к рухнувшему исполину, – сколько раз я говорил ему: «М. Picasso, où allez vous?» [103] Зд.: «Мсье Пикассо, камо грядеши?» (фр.) – и как в ответ на этот острый вопрос мэтр неизменно брел медленно и одеревенело через всю студию и останавливался, глядя на маленькую репродукцию своих «Les Saltimbanques» [104] «Бродячие акробаты» (фр.) – один из сюжетов картин Пабло Пикассо т. н. «голубого периода» (1901–1904). и ту славу, что некогда принадлежала ему, а ныне давно уже утрачена. Беда с Пикассо, объяснил я мсье Ёсёто, когда мы вышли из автобуса, была в том, что он никогда никого не слушал – даже ближайших друзей.

В 1939 году «Les Amis Des Vieux Maîtres» занимали второй этаж небольшого, в высшей степени непримечательного трехэтажного здания – вообще-то жилого дома – в Вердене, иначе – самом несимпатичном районе Монреаля. Школа располагалась над ортопедической лавкой. Одна большая комната и крошечная уборная без задвижки – вот и все, что собою представляли «Les Amis Des Vieux Maîtres». Тем не менее, едва я оказался внутри, помещение показалось мне изумительно презентабельным. Причина тому была основательная. Стены «учительской» были увешаны множеством картин в рамах – все акварели мсье Ёсёто. Мне до сих пор иногда снится некий белый гусь, летящий по крайне бледным небесам, и – то была печать отважнейшего и совершеннейшего мастерства, что мне только в жизни попадалось, – голубизна неба либо дух этой небесной голубизны отражались в птичьих перьях. Картина висела как раз за столом мадам Ёсёто. Гусь преображал комнату – эта работа и еще одна-две, сходные с нею качеством.

Когда мы с мсье Ёсёто вошли в учительскую, мадам Ёсёто в очень красивом черном и светло-вишневом кимоно подметала пол веником. Седая женщина, считай, на целую голову выше мужа, по виду – скорее малайка, нежели японка. Она бросила подметать, вышла нам навстречу, и мсье Ёсёто кратко нас познакомил. Мне она показалась столь же непроницаемой , как ее супруг, если не больше. Затем мсье Ёсёто предложил проводить меня в комнату, которую, как он пояснил (по-французски), недавно освободил его сын – он уехал в Британскую Колумбию работать на ферме. (После его продолжительного молчания в автобусе я был благодарен за то, что он сколь-нибудь длительно говорит, и слушал его довольно оживленно.) Он принялся извиняться за отсутствие в сыновней комнате стульев – там были только подушки на полу, – но я быстро убедил его, что для меня это почти сродни удаче. (Вообще-то, по-моему, я сказал, что терпеть не могу стулья. Я нервничал так, что сообщи он мне: сыновняя комната затоплена круглые сутки водою на фут, – я бы, вероятно, ахнул от наслаждения. И сказал бы ему, наверное, что у меня редкая ножная болезнь и я должен держать ступни в воде по восемь часов в день.) Затем мсье Ёсёто повел меня по скрипучей деревянной лестнице в мою комнату. По дороге я сообщил – вполне подчеркнуто, – что изучаю буддизм. Впоследствии я узнал, что они с мадам Ёсёто пресвитерианцы.