Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Но работы было мало. Иногда только вдруг налетала горячка, я добывал в автостоле Совета солдатских депутатов машину и носился на ней по городу, пока горячка не остывала.

Подошли выборы в учредительное собрание. Повсюду висели яркие агитационные плакаты пяти списков борющихся партий. Больше всех залепили Москву своими плакатами кадеты, шедшие в списке под № 1. Кричали на все лады эсеры, призывающие голосовать за список № 3, захлебывались в воплях меньшевики, агитировавшие за четвертый список. И выразительно-крепкими новыми словами говорили броские плакаты большевиков. На одном из этих плакатов солдат ломал об колено винтовку.

Внизу была крупная подпись: «Долой войну!»

В какой-то очередной горячке я подбежал к автостолу взять наряд на машину.

— Нет машин, — сказал солдат, сидевший за столом, и, тут же выписав наряд, протянул его человеку, стоявшему рядом со мной.

Я посмотрел на него и вдруг узнал Варлаама Александровича.

— Варлаам Александрович! — обрадованно и удивленно закричал я, ни разу со времени «Рампы» ею не видавший. — Вы что тут делаете?

— Я здесь работаю, — сказал Варлаам Александрович, пожимая мне руку и тоже приветливо улыбаясь.

— А где? В каком отделе?

— В президиуме.

— В президиуме? — поразился я. — Кем же вы там работаете?

— Я член президиума, — тихо сказал Варлаам Александрович.

«Член президиума?» — подумал я, все более поражаясь. Президиум — это была та недосягаемая для нас инстанция Совета солдатских депутатов, к которой мы и близко не подходили, за исключением отдельных случаев, при организации массовых праздников, когда в нас нуждались.

— А вы какой номер, Варлаам Александрович? — задал я обычный и понятный тогда всем вопрос.

— Я — пятый, — ответил Варлаам Александрович.

— Вы — большевик?

— Да, большевик. Давно.

— А как же это… — запнулся я.

Варлаам Александрович вдруг лукаво улыбнулся:

— А помните ту заметку, которую вы по моей просьбе устраивали в «Голосе Москвы»? — спросил он.

— Помню. Чего вы о ней вспомнили?

— Потому что та «русская колония в Давосе» была большевистской колонией. Вы помогли тогда хорошему делу.

— Так, значит, вы и тогда были большевиком? Как же мы ничего не замечали… — бормотал я, совсем озадаченный, но внутренне чем-то обрадованный.

Варлаам Александрович спросил меня, где я работаю, сказал, что мы еще не раз увидимся, простился и быстро ушел. С тех пор я виделся с ним несколько раз. Очень занятый, он тем не менее всегда уделял мне какое-то время, каждый раз удивительно ясными словами разрушая мои нелепые «газетные» представления о борьбе партий, проливая резкий свет на их сущность и говоря о неминуемой и близкой социалистической революции.

Однажды Варлаам Александрович, встретив меня в коридоре Совета, присел со мной на подоконник и долго разговаривал. Он говорил тихим голосом. Очевидно, его давняя болезнь захватила теперь и горло. Были уже сумерки, в коридоре стало почти темно, но какой свет, постепенно просачиваясь, вдруг хлынул в мое прояснившееся сознание! Как будто бьющий луч пробежал по всем затемненным уголкам моего существа, замер и осветил все ярко, беспощадно…

После Октябрьской революции я увидал имя Варлаама Александровича среди имен ближайших соратников Ленина и Свердлова.

Варлаам Александрович Аванесов стал первым секретарем Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов.

Молодая Советская власть, строя первое Рабоче-крестьянское государство, погруженная в осуществление величайших мечтаний человечества, на первых порах не касалась еще многих второстепенных вопросов. Так, большинство прежних газет еще продолжало выходить в свет. И вот однажды «Русское слово» вышло с пасквилем в адрес первого секретаря ВЦИК Варлаама Александровича Аванесова, связав это с его прежней работой в «Рампе».

Это была, конечно, гнуснейшая инсинуация, подлая, беспочвенная и лживая клевета, политический ход, злобный визг раздавленных врагов.

Lolo — Мунштейна я давно уже не видал. В «Рампе» я не работал. Мне рассказывали, что редактор «Рампы» и его жена, уже пожилая артистка театра Корша — Ильнарская, добились пропуска к Варлааму Александровичу в Кремль и, войдя в его кабинет, упали на колени, крича и клянясь в том, что они не имели никакого отношения к сообщению «Русского слова». Варлаам Александрович прекратил эту унизительную сцену и, услыхав среди воплей, клятв и слез насмерть перепуганных супругов какие-то слова о желании уехать, дал указание о беспрепятственном выезде супругов Мунштейн за пределы Советской республики.

Они уехали в Париж, где Lolo, осев в среде белой эмиграции, бесславно потух и где он смог только написать:

Варлаам Александрович вел большую и напряженную работу над осуществлением того, чему он посвятил всю свою жизнь. Но не довелось ему увидеть расцвета и подъема родной страны. Старая болезнь властно пресекла его жизнь.

В Собрании сочинений В. И. Ленина, в томах, где помещена переписка Владимира Ильича, можно найти ряд писем и телеграмм его, адресованных Варлааму Александровичу.

Но в те далекие дни и годы, хартии которых я сейчас мысленно перелистываю, Варлаам Александрович еще сидел за своим большим столом у окна редакции «Рампа и жизнь». Сосредоточенный, немного замкнутый, ушедший в себя, всегда сдержанный и спокойный, Варлаам Александрович только изредка поднимал от стола свою голову и со смеющимися глазами произносил несколько слов, от которых Lolo, кипевший и шумевший, как расходившийся самовар, вообразивший себя паровозом, сразу смолкал, будто кто-то долил этот самовар ковшом холодной воды.

Из Италии в Москву приехал на гастроли дирижер-вундеркинд Вилли Ферреро, дирижировавший всеми крупнейшими симфониями величайших композиторов. Москва, падкая на чудеса, только и говорила о вундеркинде.

Вилли Ферреро — 8-летний мальчик, в бархатном костюмчике с кружевным воротничком, на который падали длинные локоны, с дирижерской палочкой в руке и с ангельской улыбкой выходил кланяться на бесконечные овации.

Случилось так, что одновременно с Вилли Ферреро в Москву приехал знаменитый дирижер Артур Никиш, неоднократно уже бывавший в Петербурге и Москве. Редакция поручила мне побеседовать с Никишем и дать его мнение о Вилли Ферреро.

Артур Никиш жил в «Метрополе». Я пришел к нему утром. В большой приемной комнате пахло сигарами, на столе стоял кофейный прибор. Видно, Никиш только что позавтракал. Он предложил мне кофе, но я отказался, так как был взволнован: мне казалось, что я совсем позабыл немецкий язык, которым владел с детства, но давно уже не имел в нем никакой практики. И действительно, для меня оказалось очень трудным объясняться, но понимал я все. (Годы спустя, уже работая с Айседорой Дункан, я совсем восстановил знание немецкого языка, но зато и испортил его, усвоив англо-франко-немецкую речь Дункан и ее своеобразную расстановку слов.)