Илья Шнейдер - Записки старого москвича

В этой книге автор делится воспоминаниями о своих встречах с выдающимися людьми, со знаменитыми артистами, деятелями искусства.

На фоне Москвы дореволюционной и послеоктябрьской проходят, либо в коротких эпизодах, либо в обширных воспоминаниях, А. В. Луначарский, Г. В. Чичерин, В. А. Аванесов, В. В. Маяковский, А. К. Глазунов, Ф. И. Шаляпин, К. С. Станиславский, Анна Павлова, Айседора Дункан, Е. В. Гельцер, А. В. Нежданова, А. Д. Вяльцева, Н. В. Плевицкая, Лина Кавальери, А. Н. Вертинский, Макс Линдер и другие.

Илья Шнейдер известен читателю как автор другой книги воспоминаний — «Встречи с Есениным», вышедшей в издательстве «Советская Россия» в 1966 году.

В жизни каждого человека наступает такая минута, такое мгновение, с которого начинается определенный этап, новый поворот в жизни, но сам он об этом еще не знает. Лишь годы спустя он вспоминает минуту, с которой начался или был связан этот поворот.

В начале девятисотых годов наша семья жила в одном доме с Художественным театром. Целыми днями мы с младшей сестренкой копали лопатками снег и песок напротив артистического подъезда.

Мимо нас проходили Лев Толстой, Максим Горький, Чехов, Леонид Андреев, Бунин, Скиталец, Телешов, Станиславский, Немирович-Данченко, но… мы их не знали.

Зато когда распахивались огромные двери сценических «карманов», мы бросали лопатки и устремлялись вслед уносимым декорациям: статуе Помпея из «Юлия Цезаря», изразцовой печке из «Мещан» и вратам Архангельского собора из «Царя Федора Иоанновича», провожая их до самых декорационных сараев.

Несколько лет спустя, уже подростком, я стоял против того же артистического подъезда, когда в ворота, звеня бубенцами, въехала тройка… Я не знал, что в ворота вместе с тройкой вошло то, что через годы изменит мою судьбу и подхватит ее на десятилетия. Как сейчас помню ярко-малиновую бархатную обивку сиденья саней и спинки, увенчанной серебряными кренделями. Тройка остановилась. В санях сидели мужчина и какая-то поразившая меня женщина. Они держались за руки, смотрели друг другу в глаза и улыбались. Он — смущенно и с застывшим вопросом в прекрасных глазах. Она — восторженно и как бы пораженная. Ее едва сдерживаемая улыбка вот-вот, казалось, готова была рассыпаться смехом. Мужчину я знал. Это был Станиславский. Тройка стояла. Они спохватились, быстро поднялись и скрылись в подъезде. Дверь тотчас же снова открылась, и из нее вышли два актера. Один, оглянувшись назад, сказал:

— Айседора Дункан…

Это имя я знал. В газетах писали о приезде знаменитой «танцовщицы-босоножки». На улицах были расклеены большие афиши о гастролях Дункан.

Лишь много лет спустя, когда я уже руководил школой Айседоры Дункан, мне привелось от самой Айседоры узнать, о чем говорили в санях Станиславский и Дункан и почему он улыбался так смущенно, а она восхищенно…

Я работал в одной редакции вместе с человеком, которого видел каждый день, которого, казалось, хорошо знал, но о котором, как потом выяснилось, я не знал ничего, потому что не знал самой важной и значительной стороны его жизни. Несколько лет спустя мы случайно столкнулись с ним на гребне революционной волны. Я не знал, что с этого мгновения в мою жизнь будет заронена искра, которая через годы озарит ослепительным светом мое пробудившееся сознание.

Спустя время имя этого человека, отдавшего всю свою жизнь революционной борьбе, я увидел среди имен ближайших соратников Ленина.

Мы жили в одной стране, даже в одних и тех же городах с величайшими людьми нашей эпохи, но мы… их не знали, мы, дети «третьего сословия» Российской империи, дети обывательской интеллигенции, юноши и девушки, жившие на полстолетия позже Герцена и Огарева и духовно отставшие от них на столетие, юноши и девушки, далекие от философских и политических проблем, и не только мы, но и взрослое поколение этих классов, уже полноправно вступившее в жизнь.

Спустя годы, в темную осеннюю ночь, протянувшуюся в черноте московских переулков, я подходил к слабо освещенной Арбатской площади, когда грянул и повторился в раскатах выстрел из пушки…

Лишь годы спустя сама расцветающая жизнь нашей Родины, наше обогащенное самосознание рассказали нам о всем величии того первого выстрела в Москве, слившегося с громом пушек крейсера «Аврора», который возвестил начало новой эры — эры Великой социалистической революции.

Коронация Николая II. — Через 50 лет в Оружейной палате Кремля. — Памятник Наполеону в Москве.

Мы жили у самой Страстной площади, в доме графа Васильева-Шиловского. Ранним майским утром отец разбудил меня и помог быстро одеться. Он взял длинную скамейку, и мы вышли двором на площадь. На улицах было мало народу. Утренний воздух, еще не прогретый солнцем, холодил щеки и слабо шевелил флаги, развешанные на всех домах. Только что политая булыжная мостовая слегка дымилась… Я шел и рассматривал висевшие на стенах разноцветные стаканчики, укрепленные проволокой на деревянных звездах и на больших буквах «Н» и «А» (инициалы царя и царицы).

Вчера вечером эти фонарики поразили меня невиданными огнями. Вместе с ними горели плошки, разложенные на каменных тумбах вдоль панелей.

Сегодня стаканчики холодно поблескивали молочно-белым и темным стеклом. Железные плошки так и остались на тумбах и подернулись пленкой застывшего сала.

Откуда-то сразу, со всех сторон, площадь наполнялась людьми. Отец поставил скамью посредине площади. Сзади нас была часовня Страстного монастыря, уже сиявшая через раскрытые двери мигающими огнями свеч. Прямо против нас через дорогу на Тверском бульваре серел памятник Пушкину, около которого наша няня каждый день садилась на желтую скамью, а мы принимались готовить пирожки и котлеты из влажного красноватого песка.

Отец поставил меня на скамейку, велел никого на нее не пускать и собрался сходить за моими сестрами. Я же был занят совсем другим. Никогда еще не видал я столько торговцев с корзинами, наполненными узкими и длинными «фунтиками» из красной, синей и зеленой бумаги. Я хорошо знал, что в каждом «фунтике» хрустящие коричневые комочки зажаренного в сахаре миндаля. У старушки, торговавшей на низком стульчике около наших ворот, всегда лежало в ящике несколько таких пакетов. Получить любой из них можно было, имея только две копейки. Иногда мне приходилось ограничиваться маленькой коробочкой с вклеенным в крышку стеклышком. Под ним были уложены крошечные сахарные яички всех цветов, похожие на драже, которыми мы наполняли елочные бонбоньерки. Коробочки стоили вдвое дешевле.