Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Я не успел еще дойти до черневшей толпы, как все ринулось мне навстречу с воплями:

— Казаки, казаки!..

Свернув на боковую дорожку, я бежал вместе со всеми обратно к площади, когда услыхал глухой топот лошадей, мчавшихся по песчаному грунту бульвара.

Я бежал, как бежал ночью во сне, и не разбирал, во сне ли это или действительно я бегу по темной площади к жарко сияющим и трепещущим огням часовни.

Казаки звонко неслись уже по площади… Ноги немели и подгибались, как во сне. И вдруг меня обдало теплым и мокрым дыханьем, кто-то крякнул и промчался мимо меня…

Левая рука моя повисла, в плече стало горячо, и боль стала пронизывать плечо.

Я вбежал в часовню… Черная монашенка спокойно и бесшумно гасила ставшие мягкими от жары, согнувшиеся тонкие свечи, тихо вынимая их из гнезд в больших паникадилах и собирая в другую руку.

Это было в октябре, за несколько дней до того, как царь издал манифест, «даровавший России конституцию и гражданские свободы»…

Мы не знали тогда, что в эти дни великий русский композитор Римский-Корсаков писал в одном из своих писем из Москвы про манифест царя:

«Что бы ни случилось, все это ложь и выдумка…»

Но мы поняли это сами в тот же день, 17 октября, когда опять на той же Тверской двигались тысячные толпы, расцвеченные множеством красных полотнищ, которые все отрывали от трехцветного царского флага…

Перед домом генерал-губернатора, на двух высоченных фонарях, поднимавшихся на уровень многоэтажного дома, рабочие-верхолазы, без всяких лестниц, укрепили эти красные флаги.

И снова в день «дарования свобод» раздались предостерегающие крики:

— Казаки, казаки!..

Снова зазвенели подковы скачущих казачьих лошадей, снова засвистели ременные со свинцом нагайки, снова понеслись леденящие вопли избиваемых людей, и из Тверской части вынеслась на медно-рыжих лошадях пожарная команда, развернувшаяся перед домом генерал-губернатора и быстро установившая около фонарей длинные лестницы, по которым, как золотые жучки, поползли вверх в своих касках Пожарные — снимать развеваемые октябрьским ветром символы свободы…

Зимой разразилась всеобщая забастовка. Москва, замкнувшаяся, притихшая, еще не все понимающая, замерла. Погас свет, водопроводные краны и раковины в квартирах стояли сухими, не гудел и не громыхал трамвай, умолк болтающийся на проволоке колокольчик конки. Закрылись магазины, театры, телеграф, почта… Улицы опустели. Потом прокатились первые одиночные выстрелы, а за ними забухали пушки…

Началось Декабрьское восстание.

И странно — улицы оживились! Народ, много женщин, мальчишки, обуреваемые любопытством и тревогой, толклись на улицах. В центре было сравнительно спокойно. Только на Неглинном проезде к дому Шугаева, откуда стреляли дружинники, подвезли артиллерию и в упор выстрелили прямо в стены дома. Мы побежали посмотреть, что стало с домом. На Неглинном я увидел первую баррикаду: посреди мостовой лежал вагон конки, около него два срубленных молодых деревца и сорванный почтовый ящик.

Что мы знали тогда? Ведь в Москве, в те декабрьские дни, было воздвигнуто множество баррикад! И не таких, как на Неглинном. Но тем не менее и здесь завязалась жаркая стычка, о которой Горький, ее очевидец, писал: «…сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань… идет бой. Хороший бой!..»

В стенах дома Шугаева зияли черные большие пробоины. У ворот дома толпилось много татар. Часть их складывала в воротах какие-то домашние вещи. Дом был населен преимущественно татарской беднотой.

Вдруг резко и совсем близко хлопнули винтовочные выстрелы. Мы бросились в Кисельный переулок. Выстрелы продолжались и приближались, но стрелявших мы не видели.

Подбежав к какому-то подъезду, мы дернули дверь со стеклами и золотой решеткой, но она была заперта. Что-то взвизгнуло, как нож по тарелке… Я увидел, как слева, около подъезда, от овальной белой эмалевой вывески с синей надписью «Зубной врач» и какой-то фамилией отскочил большой кусок эмали, обнажив темное железо и оторвав половину фамилии…

Мы застучали кулаками в стекло. В нем показалось лицо горничной с белой крахмальной наколкой на волосах. Она отрицательно покачала головой и зло на нас посмотрела. Гофрировка ее еще продолжала покачиваться. Мы забарабанили сильней, наколка поползла книзу, заворчал ключ, и спасительную дверь открыли. Нас провели к черному ходу через комнату, где сильно пахло креозотом и где на круглом столе, накрытом бархатной скатертью, были разложены журналы.

Выбежав во двор, мы сразу забыли о выстрелах, тем более что на улице стало опять тихо. Бежать к Чистым прудам, чтобы посмотреть на расстрелянное из пушек здание реального училища Фидлера, было далеко.

Пробежав по Тверской, где было людно, мы вернулись домой, слыша по дороге сильную стрельбу. Говорили, что на Пресне идет настоящий бой и что там сражаются какие-то большевики.

Мы с бакинцами решили, что настала пора действовать. Добыв из ямы во дворе Лазаревского института в Армянском переулке драгоценный клад и вооружившись тяжелыми револьверами, мы растерянно смотрели друг на друга, не зная, что же делать дальше. Нам помог случай в лице взрослого студента-кавказца, обещавшего свести нас туда, где мы сможем, как он сказал, «пострелять»…

Безумные мальчики, почти дети, не вдохновляемые какими-то убеждениями, не понимающие даже смутно всего происходящего, а только движимые романтикой слова «революция» и манящей ослепительной перспективой, где пылало другое слово «республика», мы, не ведая того, прошли дорогами смерти через московские улицы к оркестровой раковине Тверского бульвара, куда привел нас студент с парабеллумом под шинелью.

Мы прилипли к задней стороне раковины. Прямо против нее стоял фисташкового цвета дом градоначальника. Его глухие железные ворота были закрыты. Мостовая около градоначальства была перегорожена деревянными козлами. Проезд тут был закрыт. У ворот на часах стоял спешенный драгун с короткой винтовкой, висевшей у него за спиной. Осторожно выглядывая, мы наблюдали… Студент шепотом, выпуская пар яркими губами, учил нас одному и тому же:

— Не стреляй, потому что имеешь, наконец, револьвер в своей руке. Понимаешь? Не стреляй… Пуля возьмет, пойдет гулять на воздух… Понимаешь? Клади дуло вот так или так.

Он крепко клал дуло револьвера на свой вытянутый указательный палец другой руки, потом перекладывал дуло на рукав шинели, повыше запястья, и, щуря один глаз, целился…

— Понимаешь? Так стреляй…

Мы повторяли движения, бледные от ожидания и бившей нас внутренней дрожи, и время от времени посматривали на часового. Вдруг часовой нажал, по-видимому, кнопку электрического звонка на деревянных козлах, стоявших около него, потому что мы услышали дребезжащий звон. Ворота раскрылись, и оттуда медленно выехал взвод драгун, поворачивая по бульвару к Никитским воротам.