Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Вся внеклассная жизнь 3-й гимназии кипела «под сводами». Этот термин вошел в быт гимназии, и «под сводами» проходила часть дня всех учеников, от приготовишек до восьмиклассников. Туда после звонка, возвещавшего об окончании урока, неслись по железным лестницам с нарастающим гулом и гамом детские и юношеские фигурки в серых форменных костюмах, перетянутых черными поясами с начищенными металлическими пряжками и надписью «МЗГ». «Под сводами» проводились большие и маленькие перемены между уроками, отдельные длинные коридоры там были отведены под гардероб, где рядами висели серые гимназические шинели с серебряными пуговицами и синими петлицами, обшитыми белым кантом. Там же была тайная курилка и там же за бывшей длинной партой, покрытой чистыми простынями, в большую перемену торговал булочник от Филиппова.

С 3-го класса мы зубрили латынь, с первых классов начинали «русскую историю», переходя потом из года в год на «древнюю», «среднюю» и «новую». Из-за этого в детских головах оседала какая-то историческая каша, так как в первые годы учения мы были убеждены, что сначала была древняя Русь, затем Греция, Рим, а потом уже средние века и все остальное. Только позднее все утрясалось в наших вихрастых головах, и мы не удивлялись больше тому, что Иван III слал послов в Европу, которая тогда ведь, как нам казалось, еще не начинала своего существования.

Среди классных надзирателей, ходивших в темно-синих форменных сюртуках с золотыми пуговицами и золотыми же поперечными погонами, был худой и высокий, немного кривоногий, чахоточный и добрый человек с козлиной бородкой, которого мы беззлобно звали за глаза «Козлом». Поймав нас в чем-нибудь, он больно ухватывал костлявыми пальцами руку провинившегося, шипел, делал страшное лицо и таращил большие голубые глаза с кровяными прожилками, а мы улыбались, да и сам он не выдерживал долго своего грозного, как ему казалось, облика. Он прощал нам все.

Черносотенцы убили в Москве либерального деятеля доктора Иоллоса. Москва была взволнована этим убийством. С фабрик и заводов глухое брожение перекинулось в университеты, в гимназии и в реальные училища. Похороны Иоллоса грозили вылиться в демонстрацию, к которой призывали распространяемые листовки и прокламации. Стащив у матери желатин и сахар, мы с моим другом Ишлинским купили глицерину и в крышке от жестяной коробки с печеньем смастерили гектограф. Написав такими же чернилами призыв бросать занятия и идти всем на похороны, мы отпечатали штук пятнадцать таких «прокламаций» и пробрались в гимназию за полчаса до начала занятий. Разделив листовки, мы, дрожа от страха, побежали в разные стороны, расклеивая их на ходу гениально простым способом — плюнув на стену и прихлопнув затем листовку ладонью.

Завернув за угол «под сводами», я звонко шлепнул по первому экземпляру «прокламации» и не успел отдернуть руку, как она оказалась зажатой в костлявых клещах «Козла».

Бросив взгляд на листовку, он побледнел и буквально затрясся. Сорвав бумажку и смяв ее, он хриплым шепотом спросил меня:

— Есть еще?

Я молча вынул остальную литературу. Я знал, что меня ждет «волчий билет», то есть исключение из гимназии без права поступить в другую. «Козел» дрожащими руками совал листовки по своим карманам. Потом схватил меня за плечи и сделал страшное лицо. Но на этот раз он не играл и не лепил грозного облика. Лицо его стало страдальческим…

— Что вы сделали, что сделали… — прошептал он и, всхлипнув, слегка подтолкнул меня, — идите, идите.

Тяжело дыша и согнувшись, он побрел от меня, везя свои костлявые и немного кривые ноги…

Недоумение, с которым было встречено назначение министром просвещения генерала Глазова — бывшего военного министра, перешло в тайный ропот и недовольство, но открытые протесты еще не прорывались.

Вдруг дирекция нашей гимназии забегала и засуетилась. Министр едет в Москву и посетит нашу гимназию… Началась муштровка по всем линиям — от литературы до уроков фехтования и внешнего вида гимназистов. Проводились пробные уроки, натаскивались юные декламаторы, в актовом зале бились на рапирах в проволочных скафандрах две пары лучших фехтовальщиков…

Наконец, во двор гимназии вкатилась карета. Министр приехал. Все были выстроены в актовом зале, а часть в коридоре перед входом в зал. Мой класс стоял в коридоре. Министр шел, потряхивая жирно блестевшими золотыми макаронниками генеральских эполет, в ритм с которыми подрагивали его жирные щеки. Он странно приседал на ходу сразу обеими толстыми ногами, как бы оправляя обширные шаровары, по бокам которых пролегла полоса пурпура, перешедшая с тоги римских сенаторов на лампасы генеральских штанов.

Нас ввели в зал вслед за министром, грузно опустившимся в низкое золоченое кресло, над которым в раме висело что-то сплошь черное. Это был вырезанный когда-то из классной доски кусок, вставленный под стекло в позолоченную раму.

На черном фоне белели какие-то извилистые линии, проведенные мелом. Бронзовая табличка на раме объясняла, что Николай II, «в бытность — наследником, посетил Московскую 3-ю гимназию и собственноручно начертал» заново исследованное им устье Амура. Может, Николая II манили лавры Петра I, избранного во Французскую академию за «Мемуар о Каспийском море», но известно, что поездка наследника на Дальний Восток ознаменовалась тогда непристойным инцидентом, когда какой-то японец ударил наследника палкой по голове…

Фехтовала младшая, более слабая пара. Им даны были точные указания: когда, кому и каким выпадом быстро нанести поражение, чтобы не утомлять министра и дать возможность блеснуть парой фехтовальщиков из старших. Но малыши увлеклись и, позабыв все инструкции, яростно нападали друг на друга, пока министр не сделал знака пальцем, прекратившего показ фехтования. В этот же день обоим «дуэлянтам» была устроена «под сводами» тяжелая «темная».

Когда все закончилось и министра торжественно повели на завтрак, к нам подошла группа старших:

— Эй вы, у кого есть перочинные ножики?

Нащупав в своих карманах ножики, мы благоразумно молчали. («Свяжись с ними, отнимут, и баста!»)

— Ну что же? Есть ножи? Хотите получить хорошие ластики?

Мы пододвинулись.

— У главного подъезда стоит карета министра. Кучер спит на козлах. Идите, у кого есть ножи, и нарежьте себе сколько угодно с задних колес красной резины… Но, если разбудите кучера, то… — дальше следовал хорошо нам понятный жест.

Мы постарались, как надо, набив полные карманы упру-гимн кусочками красноватой резины, чудесно стиравшей карандаш…

Министра провожала на подъезде вся дирекция. Еще более отяжелевший после завтрака, министр вступил на подножку. Карета качнулась набок, потом тяжело осела на рессоры, когда министр опустился на сиденье. Дверцу захлопнули, кучер тронул лошадей и тут же испуганно оглянулся из-за железного грохота, раздавшегося под задними колесами, запрыгавшими оголенными ободьями по булыжнику… В стекле кареты жирным блином замаячило лицо министра. Дирекция раскрыла рты. Кучер онемел и успел только повернуть из ворот на Большую Лубянку.