Седжал Бадани - След сломанного крыла

— Рани — очень красивое имя, — произнес Брент на ломаном английском. — Оно означает «королева», не так ли?

— Да, — кивнула Рани, — и возрождение, — они снова замолчали. Их окружал шум голосов прохожих. — А у тебя имя редкое.

— Да, — согласился он. — Отец назвал меня в честь своего заокеанского друга. «Хороший человек», — говорит про него отец. — Он посмотрел на людей вокруг. — Я рад был услышать о нашей помолвке. Это удача для моей семьи.

— И я тоже, — солгала Рани. На самом деле ее мать, вся в заботах об остальных детях, только недавно купила сладости, чтобы отпраздновать это событие. — Мои братья и сестры живут в предвкушении свадьбы.

Брент согласно кивнул. Потом посмотрел себе под ноги, нагнулся и принялся шарить рукой по земле. Найдя то, что искал, он положил на стол маленький камешек, не больше гальки. Затем он пододвинул его к ней, избегая прикосновения.

— Это тебе, — произнес он.

Рани смущенно посмотрела на него:

— Я не понимаю.

— Я надеюсь подарить тебе весь мир, — объяснил он. — Этот камешек — часть его. Когда-нибудь я подарю тебе больше.

Брент, пока не впал в кому, дарил ей камни на каждую годовщину их свадьбы. Каждый больше того, первого. Некоторые прибыли издалека — один из пещеры в Бразилии, другой с побережья в Австралии. Рани никогда не знала, как он находит эти камни, но каждый год он дарил их ей, хвастаясь и приговаривая:

— Я подарю тебе весь мир, Рани.

Ей всегда хотелось сказать:

— Прекрати избивать нас. Хватит и этого.

Но она никогда не произносила этих слов, и он не прекращал.

В день, когда я окончила Стэнфорд, сияло солнце и дул легкий бриз. От ветерка кисточка на моей академической шапочке билась о щеку. Один уважаемый член нашей общины только что сказал в своей речи, что мы можем преуспеть в жизни. Жизнь принадлежит нам. Мы должны прокладывать свой путь. Диплом об окончании Стэнфорда — обещание, что пламя, которым мы осветим свою тропу, будет сиять ярче, чем у других. Теперь, когда мы доказали, что чего-то стоим, будущее за нами.

Сильно воодушевленная этими словами, я приняла невероятное решение: объявить своим призванием фотографию. Она была для меня убежищем, почти страстью, но я никогда и не мечтала сделать ее своей профессией. Сидя в окружении однокурсников, я решилась. Раньше я и подумать не могла о том, чтобы сообщить папе, что юриспруденция, профессия, которую он выбрал для меня, мне не подходит. Никогда прежде я не осмеливалась высказать то, что у меня на уме, ведь угадать последствия было не трудно. Я страшилась отцовского гнева, но еще больше боялась за родных, на которых тоже обрушится его ярость.

Потом, когда мы стояли в университетском дворе, я окинула взглядом семью, собравшуюся в кружок. Марин была в своем обычном костюме, а Триша надела затейливое летнее платье. Мама надела узкое сари, которое стесняло свободу движений. Джия сидела у Раджа на плечах, тянула его за волосы и воображала, что правит лошадью.

Сначала мой голос звучал тихо, но по мере того как слова вырывались из глубины души, он обретал силу.

— Я решила сделать перерыв в обучении, — заявила я, избегая смотреть на папу. Вцепившись в свой диплом, я старалась не потерять мужества. — Я собираюсь заняться фотографией.

— Нет, — сказал папа, не задумавшись ни на мгновение. — Осенью ты пойдешь в университет, как мы и говорили.

Я почти согласилась, привыкнув подчиняться его воле. Но вид Джии, сидящей на плечах Раджа и веселящейся от сознания своей власти над ним, затронул что-то в глубине моего сердца. Быстрый взгляд в сторону Триши, чье лицо выражало тревогу, но не разочарование, укрепил мой дух.

— Я приняла решение, папа. Я сама извещу об этом приемную комиссию университета.

Он начал смеяться, повергнув всех нас в шок: ведь он смеялся не от радости, а от злости. Я вздрогнула, когда увидела его сузившиеся глаза, взгляд которых был направлен на меня. Мама закрыла глаза, опустив голову от унижения.

— Ну и дура же ты! — рявкнул он. Не обращая внимания на посторонних, покраснев от злости, он продолжал: — Впрочем, чему удивляться? Я всегда знал это.

Несколько моих друзей и их родственники не успели разойтись и стояли рядом. При звуке громкого голоса отца они с любопытством повернулись к нам. Я почувствовала, как меня охватывает знакомое чувство: стыд и желание провалиться сквозь землю.

— Пожалуйста, папа, не кричи! — попросила я, теряя мужество. — Я отложу только на год.

— «Отложу!» — передразнил он. Мотая головой из стороны в сторону, он заявил во всеуслышание: — Надо было не рожать ее, а сделать аборт, пока была возможность.

Я не удивилась. Сетовал ли он на шутку, которую жизнь сыграла с ним, когда он поверил, что родится мальчик, или возмущенно намекал на лишние расходы, связанные с появлением еще одного ребенка, я слышала эти слова достаточно часто и стала нечувствительной к ним. Но отец повернулся к маме, которая всегда отмалчивалась во время его тирад, мое сердце екнуло.

— Твоя мать тоже не хотела тебя рожать, — заявил он. — Она умоляла разрешить ей аборт, но я отказал. Мне бы следовало послушать ее.

Я посмотрела на маму, ожидая, что она опровергнет его слова. Скажет, что она любит меня, что я ей нужна. Не в том дело, что она никогда не пыталась защитить нас, что позволяла ему избивать нас. Я простила ее, считая такой же жертвой, как и мы. Но то, что она тогда произнесла, заставило меня понять: она тоже была виновна.

— Ведь так, Рани? — спросил папа.

— Да, — ответила мама, опустив глаза. Ее признание обожгло меня. — Так было бы лучше для всех.

Я совершила прежнюю ошибку. Здесь нет места для меня. Я надеялась, что теперь все по-другому. Думала, раз он в коме, я наконец-то обрету дом. Но это не мой дом. Он только напоминает мне о сердечной боли, которую не излечить. Спор с мамой все еще жжет меня. Она не изменилась и, возможно, никогда не изменится. Она приняла свой образ жизни, согласилась с ним. Обычно я наблюдала за ней, когда он бил нас. Она опускала голову и сжимала руки. Я считала, что ненавижу ее за то, что она не любит меня. Теперь я понимаю яснее, чем раньше, что ненавидела ее за то, что она не пыталась остановить его. Если бы она хотя бы раз вмешалась, я бы увидела, что ей еще хуже, чем нам. Ведь любая мать предпочтет вынести боль сама, чем видеть, как причиняют боль ее детям, разве не так?

Я смотрю на отца и слышу его ровное дыхание. Пора прощаться. Его руки покоятся на больничной простыне, ногти на руках подстрижены, хотя волосы падают ему на лоб. Я сжимаю в руках свой фотоаппарат. Он — мое физическое продолжение, я доверяю ему больше, чем себе. Я повсюду ношу его с собой, словно щит. Когда я смотрю в объектив, я уверена, что вижу лишь красоту. И когда я сделаю снимок, сцена будет совершенной.