Седжал Бадани - След сломанного крыла

— Вам повезло, — искренне говорю я. — Не у каждого есть такое ясное видение.

— У вас его не было, — это не вопрос.

— Нет, — я борюсь с собой, чтобы не сболтнуть лишнего. — Когда взрослеешь, появляется больше вопросов, чем ответов.

— Ведь вы должны были изучать право?

Я напрягаюсь, забыв, что сама рассказала ему об этом. Я качаю головой, мне хочется убедить Дэвида, что в моей жизни не было конфликтов, что у меня нет тайн, которые надо скрывать. Но он прерывает меня, прежде чем я успеваю произнести хотя бы слово.

— Я только хочу сказать, что миру очень повезло, что вы занялись фотографией. У вас настоящий талант.

— Думаю, фотография сама меня выбрала, — я не могла представить себе, какую радость буду получать, фотографируя, увековечивая события или места щелчком камеры. Красота, навеки запечатленная на моих собственных снимках, изумляет и восхищает меня. — Мне не оставалось ничего иного, как только сказать «да», — я разглядываю его дипломы и почетные грамоты, прикасаюсь к хрустальным призам. — Но я не спасаю человеческие жизни. Я не делаю человека снова целым. Вот это настоящий талант.

Фотосъемка — многоступенчатый процесс. Сначала я вижу «сцену» невооруженным взглядом. Я оцениваю окружающую обстановку и силу света, чтобы убедиться, что все в порядке. В студии я могу воспользоваться дополнительным освещением, а на открытом воздухе завишу от состояния природы или других обстоятельств. Уточнив все детали и уверившись, что фокус наведен правильно, я смотрю в объектив и начинаю снимать. Работая с цифровой камерой, мне не надо думать о пленке или о стоимости снимков. Я могу сделать сотни снимков за короткое время и запечатлеть каждое движение. Отсняв все, что хотела, я сбрасываю фотографии на свой компьютер, а потом анализирую каждую, чтобы выбрать лучшие.

Иногда на снимках появляется что-то неожиданное для меня. Человек, проходящий мимо, или дерущиеся животные. Играющий ребенок или дружеский обмен взглядами. Что-то, чего я не заметила, потому что была поглощена картинкой, сложившейся в голове. Эти неожиданные изображения зачаровывают меня. У снимка появляется новая жизнь, которую я не могла предвидеть. История, рассказанная фотографией, меняется, и эта новая история интереснее, поскольку возникла спонтанно. Я особенно люблю свою работу за эти мгновения — когда снимок становится рассказчиком, а я — восхищенным зрителем.

— Какие же у нас перспективы? — говорит Дэвид, отвлекая меня от раздумий. Он подходит ко мне, от него веет теплом. Он внимательно смотрит на меня, пытаясь предвидеть реакцию на свои слова. — Состояние вашего отца не меняется.

Я стою между ним и стеной, бежать мне некуда.

— Да, — быстро соглашаюсь я, — но мы ценим все, что вы для него делаете.

— Проверяю показания аппаратов каждый день? — Дэвид прислоняется к стене рядом со мной. Он смотрит в пространство, стараясь подобрать нужные слова. — Жаль, что больше я ничем не могу помочь.

Невысказанная правда лежит между нами. Смерть моего отца ничего не изменила бы в моей жизни, но его выздоровление изменит. Я думаю о том, какое зло он еще сумеет причинить, если выживет. Я чувствую себя истерзанной до предела, меня он не сможет терзать еще больше. Но и его смерть оставит меня такой, какая я есть, — навеки разбитой.

— Может быть, больше ничем и не поможешь, — говорю я неловко. — Такова жизнь.

«Такова жизнь» — именно так я всегда утешаю себя, так объясняю, почему именно мне, а не другим выпали на долю испытания. В юности я смотрела передачи, посвященные природе, и восхищалась упругой грацией гепарда или тигра, припавшего к земле в ожидании добычи. Когда наставал подходящий момент, он несся к стаду животных, увеличивая скорость, пока не нагонял отставшую косулю или козу. Он мгновенно набрасывался на жертву, и она своей гибелью спасала остальных. А те продолжали бежать, подчиняясь инстинкту выживания. Была ли ее смерть случайна или предначертана судьбой?

— Вы в это верите? — спрашивает Дэвид.

— Мне приходится верить, — говорю я, протискиваясь мимо него. Я оглядываю комнату и представляю себе, что она увеличивается и в середине пола появляется дырка, в которую я могу проскользнуть. — Иначе откуда взять силы жить дальше?

Мне надо бежать — спрятаться за фотокамерой, чтобы вновь обрести контроль над действительностью. Но следующий вопрос Дэвида останавливает меня.

— Вы все так его любите, — говорит он. — Что же он для этого сделал?

Я провела целый вечер, наблюдая, как Триша напивается до бесчувствия, потому что не может смириться с тем, что ее счастливая жизнь осталась позади. Я слышала, как она зовет Эрика во сне. Ее сердце разбито, потому что душой она понимает то, во что ее разум отказывается поверить: Эрик ушел. Я сейчас живу с матерью в доме, хранящем так много тайн, что им пропитаны все его стены. И все же для матери этот дом — убежище, которому она доверяет, куда она возвращается день за днем. А Марин, моя старшая сестра, превратилась в женщину, которую я едва могу узнать.

— Он сделал наши жизни своими, — даю я единственный ответ, который у меня есть.

— В мое время не было таких затейливых штучек, — Уильям вертит фотокамеру в руках, рассматривая ее с разных ракурсов.

Ему семьдесят два года, он мой самый старый пациент. Он только что прошел сеанс диализа и очень слаб. Я помогаю Уильяму пересесть на стул у кровати и вручаю ему фотоаппарат. Сначала он отказывался — у него, дескать, нет времени на такие вещи. Я подумала было оставить его в покое и попробовать попозже, но то, как он отвернулся к окну и уставился в пространство, заставило меня попытаться еще раз. С ворчанием, которое должно показать, что он оказывает мне любезность, он протягивает руку.

— Это цифровая камера, — объясняю я, — здесь не нужна пленка.

— В самом деле? — он смотрит на меня, и в первый раз я вижу на его губах намек на улыбку. — У меня почечная недостаточность, а не болезнь Альцгеймера, — говорит он. — Я знаю, что такое цифровая фотокамера.

— Разумеется, — соглашаюсь я, забавляясь, как ловко меня поставили на место. — У вас есть такая дома?

— Нет, — он возвращает камеру мне, его голос угрюмо замирает. — Я не могу себе это позволить, — Уильям тянется к креслу-каталке.

— С ними легко обращаться, — я разворачиваю кресло и жестом предлагаю ему помощь. Он отказывается и пытается подняться со стула. — Просто надо навести фокус, щелкнуть — и снимок готов.

— А что мне снимать? — он с трудом встает и ковыляет к креслу. Я снова пытаюсь помочь ему, и он снова отвергает мои попытки. Мы как будто исполняем ритуальный танец. — Нет ничего такого, что я захотел бы увидеть снова, — он наконец-то усаживается в кресло.