Седжал Бадани - След сломанного крыла

— Мне сообщили, что родилась дочь, — теперь лицо Брента выражает любовь и теплоту. — Твоя мама заставляла слуг каждый день посылать мне телеграммы. У тебя ум острый — как у моего отца. Твое будущее благословенно… — голос его замирает, а лицо внезапно озаряется гневом. — Вот почему я пожертвовал всем и переехал в Америку. В этой стране я нищий, а в своей стране я был раджой!

Он отпускает Тришу. Его кулаки крепко сжаты.

— Я объяснил своей матери, что еду сюда ради того, чтобы дать дочерям шанс — образование, которое они не могли получить в Индии. Она умоляла меня, своего старшего сына, остаться, — его лицо искажено страданием. — Я не послушал ее. Я пожертвовал семьей и жизнью ради блага детей.

— Нам никогда не отблагодарить тебя за такую жертву, — Рани вздыхает, затем жестом велит дочерям идти наверх. — Девочки, никогда не забывайте, что ваш отец сделал для вас, — она гладит Брента по спине — редкая ласка с ее стороны. — Вскоре нас ждет праздник, о котором мы и не мечтали. Наша старшая дочь выходит замуж за махараджу. За инженера из касты браминов. Боги довольны твоей жертвой, Брент. Они вознаградили нас тем, что мы отдаем свою дочь в семью с более высоким положением.

— Триша будет следующей, — спокойно произносит Брент, глядя на среднюю дочь. — Очень скоро и она покинет нас.

— Да, и ей повезет даже больше, чем сестре, — соглашается Рани. — Чего еще мы можем желать?

Я могу точно сосчитать, сколько дней прошло с тех пор, как Эрик покинул наш дом. Когда мы планировали свадьбу, я часто мечтала о нашем будущем. О доме, в котором мы будем жить, о машинах, в которых будем ездить. Я предвкушала поцелуи, которыми мы будем обмениваться перед уходом на работу, разговоры за ужином, когда мы будем обсуждать прошедший день. Я продумала все в мельчайших деталях. Все, кроме расставания. Этого я не предвидела. А теперь, когда оно свершилось, я не в состоянии смириться с ним. Я не могу принять одиночество и не могу найти способа ужиться с ним. Не могу я принять этого чужака в свой дом.

Я думаю о маме, о том, ощущает ли она свое одиночество. Странно, но я никогда не задумывалась над этим раньше. Никогда не думала, привыкнет ли она к своему пустому дому или ей будет все время казаться, что кто-то ее зовет. Вчера я вошла в пустую комнату Эрика. Он забыл там несколько своих вещей: носок, рубашки, которые давно не носит, пару кроссовок. Кроссовки взволновали меня больше всего. Я уселась на пороге и уставилась на них. Я видела, как он завязывает на них шнурки, готовясь к пробежке. Я видела, как он возвращается после долгой пробежки и сразу направляется в душ. Я всегда знала, когда он уйдет и когда вернется.

Больше всего мне не хватает повседневных мелочей: их не замечаешь, когда они становятся привычной частью совместного существования. Вынимать монетки из его карманов, класть его бумажник на письменный стол или бросать его одежду в корзину для белья и промахиваться при этом, а потом поднимать ее с пола в ванной. Он вошел в мою жизнь так, будто был там всегда. А теперь я не знаю, как жить без него.

Как приятно было спать с ним — как будто наша кровать изначально предназначалась для двоих, а не для одного. Если Эрик вставал рано, торопясь на деловую встречу, я чувствовала его отсутствие буквально через несколько секунд. Без него я не могла снова заснуть. Я привыкла к присутствию родного тела в моей постели. Собственно, так было всегда: в детстве Соня, свернувшаяся калачиком рядом со мной, помогала заполнить пустоту. С Эриком мы никогда не тянули одеяло на себя и не делили кровать на его сторону и мою.

— Я хочу заняться с тобой любовью, — шептал он мне на ухо. Не имело значения, где мы в этот момент находились — разбирали счета в комнате, или готовили какао на кухне, — он обнимал меня сзади за талию и крепко прижимал к себе. Я никогда не чувствовала себя в силах отказать ему. Я поворачивалась к нему лицом, всегда готовая, всегда полная желания. Мы редко ссорились, но если это случалось, я сдавалась первой. Так было проще. После жизни, состоявшей из сплошных ссор, я желала лишь мира и делала все, чтобы поддерживать его.

Деловая хватка Эрика редко проявлялась в нашей совместной жизни. У него не было причины демонстрировать мне свою властность. Я с самого начала была послушной женой, словно готовилась к этому всю жизнь. Одежда, деньги, общественные обязанности — все это было обычным, нормальным для меня. Я была рождена для того, чтобы стать женой. Теперь мне тошно вспоминать об этом. Когда его призвание успело вытеснить мое? Я с легкостью приняла традиционное распределение ролей, хотя никто от меня этого не требовал. Но внутренний голос безжалостно напоминает, что я никогда не брала на себя роль, которая могла бы укрепить мое положение, — роль матери .

Оставаться дома мне сейчас невыносимо, и я хватаю ключи, бегу к машине и уезжаю. Почти машинально я направляюсь туда, где всегда была в безопасности — к родительскому дому. Мысленно я все еще называю его «родительским», а не «маминым». Для меня это по-прежнему дом, где я получила от отца целый мир. И так будет всегда, даже если папе больше не суждено переступить порог своего жилища.

Против обыкновения я открываю дверь своим ключом — у меня всегда был ключ от нашего дома. Даже если папа менял замок, он обязательно делал мне дубликат. Он говорил, что это может пригодиться в случае, если с ними что-то случится. И вот с папой случилось самое страшное, но мой ключ оказался бесполезным. Я ничего не могла сделать, чтобы помочь отцу.

— Триша? — удивленно произносит мама. Она спускается по лестнице. На ней все еще пижама, волосы распущены. — Что ты здесь делаешь, бети?

Она делает еще несколько шагов вниз и обнимает меня. Я крепко прижимаю ее к себе, крепче, чем когда-либо раньше.

— Я подумала, что мы можем вместе пойти в кафе, — придумываю я на ходу предлог для визита.

— В десять утра? — она берет мою руку в свои. Руки у нее теплые, и я крепко держусь за них, радуясь их надежности. — Давай присядем.

Мы идем в комнату, где на полке над камином выстроились в ряд рамки с фотографиями трех ее дочерей и Джии. А вот все фотографии отца исчезли. Я отнимаю у мамы свою руку и оглядываю комнату, будто вижу впервые. Все напоминания о нем исчезли. Корзина, в которой он хранил газеты. Его футляр для очков. Его тапочки, которые всегда стояли под его любимым диваном. Я оборачиваюсь к матери, чувствуя, как мной овладевает негодование:

— Ты все убрала, мама? Ты не оставила ничего, что напоминало бы нам о папе?

Прежде чем она успевает ответить, я начинаю выдвигать ящики письменного стола. Бывало, я не могла уснуть и спускалась, чтобы попить воды среди ночи, а он сидел здесь, в сотый раз пересматривая фотографии, привезенные из Индии. Я садилась к нему на колени, и он рассказывал мне истории из своего детства, истории о доме, где был счастлив. Ящики с грохотом падают на пол. Все детские фотографии отца исчезли.