Седжал Бадани - След сломанного крыла

— Прости, — сказал он, и дочь в первый и последний раз в жизни услышала от него это слово. — Дядя был прав. Человек с такими достоинствами, как у тебя, не способен на подобный проступок, — задумавшись, он пробормотал, как бы самому себе: — Это все игра, Марин. Жизнь, я хочу сказать. Ты должна уметь выигрывать. Все дело в этом.

Смысл его слов был ясен — пока она совершенна и другие знают об этом, она в безопасности. Никто не посмеет задеть ее. Она — особенная, потому что достигла успеха. В этот вечер Марин дала себе зарок: она всегда будет лучше всех. Это единственный способ гарантировать себе власть над собственной жизнью и победить в игре.

— Вот мой успех, дэдди, — бормочет Марин. — Джия хочет жить с отцом, — заявление дочери звучит у нее в ушах снова и снова. — Я ей не нужна. — Марин дышит с трудом. — Я все сделала для нее. Мой успех должен был стать для нее путеводной звездой, но его оказалось недостаточно. Недостаточно. Она не любит меня.

Ноша Марин слишком тяжела для нее. Она соскальзывает со стула и кладет голову на пол. Слезы, не выплаканные за всю жизнь, текут рекой — сначала медленно, но вскоре Марин уже рыдает.

— Я не знаю, что мне делать!

Она не может удержать слез, будто внутри нее прорвалась дамба. Уверенная в том, что потеряла свою дочь, Марин понимает, что в ее жизни не осталось ничего, что ее жизнь была разрушена много лет назад.

Я в Сониной постели. Мы обе лежим на спине, друг рядом с другом, держимся за руки и смотрим в потолок. В тишине можно услышать наше дыхание: ее — ровное, мое — громкое, прерывистое.

— Что я тогда сказала? В тот вечер? — в конце концов спрашиваю я.

После того как мама мне все рассказала, я упала на пол и плакала в ее объятиях, пока прошлое не стало потихоньку таять и я не вернулась к реальности. Я уже не чувствовала себя пятнадцатилетней, но и тридцатилетней тоже, — я была гораздо старше. И все же меня по-прежнему поражало, насколько большая часть моего детства застыла во времени после изнасилования, как много я потеряла. Только сейчас я осознаю, какую цену мне пришлось заплатить за честь быть его любимицей.

— Ты сказала, что он обидел тебя. Когда я спросила как, ты ответила, что он трогал тебя, что он взял тебя, — Соня крепче сжимает мою руку. Воспоминания причиняют ей боль. — Я долго не понимала, что это означает.

— Почему ты ничего никому не сказала? — спрашиваю я.

— Я сказала. В ту ночь ты заснула в моей постели, а утром проснулась и вела себя так, будто ничего не произошло. Стоило мне заикнуться о произошедшем, ты прогнала меня, обозвав дурочкой, — Соня поворачивается ко мне. — Я была сбита с толку и не знала, выдумала ли ты все или просто не хочешь говорить об этом.

— Я все забыла, — говорю я, отчаянно пытаясь вспомнить эту ночь и следующий за ней день во всех подробностях. — Все забыла. Я даже не помню нашего разговора.

— Ты винишь себя? — спрашивает она. — Ты же была его принцессой.

— Он чудовище, правда? — говорю я. Эти слова звучат так непривычно. — Вы все это знали, одна я не видела. Отказывалась видеть.

Обрывки воспоминаний о той ночи просеиваются сквозь мою память, как парящие в воздухе семена одуванчика. Не успеваю я задержаться на одном, как на меня налетают другие, отвлекая внимание от предыдущего.

— Когда я была маленькая, я ужасно боялась чудовищ, которые прятались под кроватью, — говорит Соня. — Но когда мои подружки начали описывать чудовищ, которых они воображали под своими кроватями, я поняла, что представляю себе нашего отца. Это он был чудовищем, которое так меня пугало.

Она отпускает мою руку, приподнимается на локте и подпирает голову ладонью. Ее волосы рассыпаются. Она пришла домой поздно и удивилась, увидев, что мы с мамой сидим в коридоре с лицами, искаженными от горя и потрясения.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает Соня.

— Не знаю, — честно отвечаю я. За одну неделю моя жизнь так круто изменилась. Я слишком иссушена, вымотана, слишком беспомощна, чтобы дать ответ. — Я до сих пор не все помню, — признаюсь я почти со стыдом. Хотела бы я знать, насколько далеко я зашла, стараясь уберечься от боли.

— Может быть, это хорошо, — раздумывает вслух Соня, снова укладываясь рядом со мной. — Мозг — вещь могущественная. Он знает, с чем мы не умеем справиться, а с чем сможем жить, — она сплетает свои пальцы с моими. — Что же еще отец ухитрился сделать с тобой, Триша, почему ты вдруг захотела все вспомнить?

— Знаешь, что самое ужасное? — мне трудно выговорить эти слова, сказать вслух то, что чувствую. — Я все еще люблю его. Я не могу связать свои воспоминания о нем с воспоминаниями о той ночи. Будто это произошло не со мной.

— У тебя раздвоение личности, — говорит Соня. — Так довольно часто случается после пережитого насилия, — она говорит медленно, словно раздумывая. — Ты отгораживаешься от какого-то события или ситуации, убеждаешь себя, что это было не с тобой. Защитная мера, инстинкт самосохранения.

— Ты тоже так делала? — спрашиваю я, впервые задумавшись, как ей удалось прожить жизнь, полную ужаса, в то время как я едва сумела пережить одну ночь. — Ты тоже раздваивалась?

— Иногда мне хотелось раздвоиться, — говорит Соня после долгой паузы. — Может быть, так было бы легче, не знаю, — она встает с постели и отпивает из стакана с водой, который принесла для меня. — Я впитывала все, что он творил со мной, и делала это своим.

— Откуда ты так много знаешь? — спрашиваю я, желая узнать, что с ней происходило все это время, пока ее с нами не было. — Когда ты стала такой умной?

— Я вовсе не умная, — произносит Соня. — Просто я занималась некоторыми исследованиями и набралась модных словечек.

Она протягивает мне стакан. Сделав большой глоток, я ставлю его на край стола рядом с кроватью. Горло саднит, будто его натерли наждачной бумагой.

— Ты должна ненавидеть меня за то, что было, когда мы росли. Тебе пришлось столько вынести, а я — я стояла рядом, невредимая.

— Иногда я думала, что ненавижу тебя, — признается Соня, и ее слова не удивляют меня. — Но не ты же била нас, не так ли? — она поднимает глаза к потолку, борясь со слезами. — Мы все сидели в одной лодке… Правда, с твоей стороны меньше штормило.

— Я обвиняла вас, — в свою очередь признаюсь я, и меня пронзает стыд. Соня с удивлением поворачивается ко мне. — Всех вас. Возможно, будь вы такими, как он хотел… Я чудовище? Как и отец?

Из меня рвется страх.

— Может быть, поэтому я была его любимицей? Почему он любил, — я почти давлюсь этим глаголом, — меня? Потому что я похожа на него?

— Так вот что ты думаешь? — спокойно спрашивает Соня. Она садится рядом со мной и берет мою руку в свои. — Думаешь, если у тебя был бы ребенок, ты бы избивала его так же, как он?