Лариса Исарова - На пороге судьбы

Вроблевский поднял голову. Уши его шевельнулись. Граф сел, взял в руки смычок… С первых дней жизни он привык, что все желания его исполнялись неукоснительно. Но давно ему ничего так не хотелось, как вновь услышать звуки ее удивительного голоса, вчера его заворожившего…

Параша молчала недолго. Виолончель повела ее за собой. Девочка вторила без слов, как птица, дыша свободно, раскованно, словно плыла в этих звуках.

Граф опустил смычок, голос Параши звучал, замирая, дольше, чем струна.

— Учить, всенепременно учить, безотлагательно… — Он сказал, не обращаясь впрямую к Вроблевскому, главному своему помощнику по делам тиятра. — И в спектаклях занять немедля…

Вроблевский кашлянул. Он ставил уже оперы. Знал, сколько трудов стоит приучить холопов и холопок ходить, держать руки, не выдавая на сцене каждым жестом своего подлого происхождения.

— Ваше сиятельство! Помилуйте! Мужичка!..

Граф поскучнел. Сколь его подводила увлеченность музыкой! Конечно, верный пестун прав. Напрасно он возомнил, что нашел жемчужину в навозной куче…

И вдруг изумление на лице Вроблевского заставило его резко обернуться. Угловатая девочка преобразилась. Очаровательная барышня жантильно [5] Манерно. улыбалась, делая ему реверанс, взявшись за уголки платья. Он увидел тонкую ниточку пробора, сверкнувшую среди густых темно-русых локонов.

— Мерси! — пропел серебристый голосок, и барышня поплыла к двери, ступая на кончики пальцев.

— О, холера ясна! — сорвалось у Вроблевского, забывшегося перед барином.

Граф Шереметев испытал странное чувство торжества. Он, который танцевал в Париже с дофиной Марией-Антуанеттой, встречался со знаменитыми актрисами; искрометной Ипполитой Клерон и ослепительной Рокур, он испытал что-то похожее на счастье, ощутив, что этот зайчонок может оказаться достойным своего невероятного голоса.

— Сколько ей… — Граф прищелкнул пальцами, он иногда любил показать, что некоторые русские слова проваливаются у него в памяти, хотя их род был истинно русский, без примесей иноземщины…

— Десять годов…

— Дать роль служанки в опере «Испытание дружбы». Премьера через месяц, успеет выучить…

На старушечьем лице Вроблевского пришли в движение все морщины, оно точно смялось от ужаса.

— Помилуйте, ваше сиятельство, дите сопливое…

Граф холодно посмотрел на его прыгающие брови… Но Вроблевский, известный своим упрямством, сдался не сразу, он кинулся к Джованни Рубини, руководителю музыкальной части графского тиятра, и толстенький маленький итальянец с розовыми щечками пригласил Парашу на репетицию певцов. Графу об этом доложили в сей же миг, и он появился в зале, усмехнувшись при виде нахмурившегося Вроблевского.

Параше повелели петь ее роль, дали тетрадку в руки, но она строптиво ее отбросила. Брови графа приподнялись. Неужели и здесь будут шалости?!

Джованни заиграл вступление, и при первых звуках ее голоса он закатил глаза, причмокнув так, точно пробовал что-то лакомое, до чего он был великий охотник, а когда она еще без слов стала вторить журчащим аккордам клавесина, воскликнул: «Фора!» И подбросил вверх свой старомодный парик.

Потом заявил графу:

— Я сам буду ее… как это… гранить…

Граф опустил глаза, сдерживая смех, а Параша в ужасе попятилась, умоляюще поглядывая на барина.

Потом Джованни стал подавать реплики за главную героиню оперы «Испытание дружбы» прекрасную Корали, у которой Параше надлежало исполнить роль служанки. Корали истинно геройски отвергала брак с нелюбимым богачом, хотя от него зависела, признаваясь в своих страданиях девочке-служанке.

— Любезная Губерт, помоги мне оправить платье, поспеши…

Голос Джованни был больше похож на кошачий, хриплый, резкий, нежели на девичий… Граф усмехнулся, недоумевая. Неужели его жемчужина смогла выучить роль за единую ночь?!

— Вы сердитесь? — Параша произнесла свою реплику с такой теплотой, мягкостью и звучностью, что многие музыканты в зале оживились. Она приблизилась к Джованни доверчиво, как бабочка.

— О да, и есть за что… — Джованни чуть завывал многозначительно.

— В первый раз я вас вижу в таком сердце…

Лицо Параши выражало и лукавство, и скромность наперсницы, привычной к барской откровенности.

— Если ты любишь, Корали, будь послушна и не говори никому ни слова…

Джованни протянул Параше табакерку вместо денег, но уронил ее и даже покраснел от неожиданности.

— Возьми от меня эти деньги…

Параша чуть отклонилась, присела, неуловимо шевельнув рукой, и табакерка точно скользнула в ее ладонь и растаяла в складках платья.

Голос Джованни достиг визгливости, старик взаправду играл роль несчастной девицы.

— Да что вы намерены делать? — Сочувствие в гибком голосе Параши согревало, ребенок, втянутый в дела взрослых, лукавый купидончик заставил графа удовлетворенно потереть руки. Это дитя — истинная находка для кусковского тиятра.

Джованни поцеловал кончики своих пальцев и вновь сел за клавесин. Параша смущенно опустила глаза, заметив одобрение на лице графа. Она даже не представляла, какие воспоминания в нем вызвала. Петербург, придворный балет «Ацис и Галатея», в котором он четырнадцати лет исполнял роль лакея. Он волновался больше этой девочки, хотя не актерские лавры его манили. Он все пытался уловить взгляд царицы.

Странно, столько лет не вспоминалось, а тут он точно запах вдохнул того зала. Особые свечи жгли по приказу батюшки, плыл среди гостей аромат померанцев и бадьяна. Тогда еще были живы матушка и сестрица Анна.

Поскучневшее лицо графа послужило сигналом к исчезновению музыкантов, но Параша не шевельнулась. И странный взгляд ее, задумчивый и сочувственный, весь день преследовал молодого графа.

А вечером он встретил ее в аглицком парке возле пещеры с бронзовым львом. Над сим чудищем висела надпись: «Не ярюсь, бо неукротим»… Девочка стояла на одной ноге, а вторую подняла высоко, почти касаясь его приоткрытой пасти. Глаза ее были зажмурены от усилий. Она точно грезила, танцуя непонятный танец. Потом сменила ногу, руки взлетели, всплеснулись, точно дразнили кого-то, могучего, грозного, чуть слышно звеня колокольчиками своего голоса. Новое па. Параша низко согнулась к прямой ноге, выгнув по-лебединому тонкую шею, другая касалась носком морды неукротимого царя зверей.

Заскрипел песок под ногами графа. Девочка ойкнула тоненько, точно комар. Шереметеву показалось, что в ее горле не один, а несколько голосов. И тут же странная танцовщица, вспорхнув, исчезла.

С тех пор граф увлекся приручением этого дикого, пугливого и дерзкого в одно и то же время существа. Ни на кого из актеров и актерок крепостного своего тиятра не тратил он столько сил, драгоценных часов. Даже на первый сюжет — Татьяну Беденкову. Раньше она царила на сцене. Он любил слушать ее грудной привольный, как ветер, голос. Но Татьяна начала кашлять, бледнея до синевы, а когда затяжелела, граф стал избегать ее комнаты в актерском флигеле. Он скучал с ней, заранее зная каждое ее слово, вздох, несмелые улыбки и робкие желания. Ей запретили петь, а зачем ему эта блекнущая игрушка без голоса?! Иногда он смотрел на ее портрет работы усердного крепостного художника. Высокий кокошник, жемчуга на шее, простое бесхитростное доброе лицо — пресный хлеб, не более, после парижских метресс.