Лариса Исарова - На пороге судьбы

И он ушел в квартиру Лужиной. Ланщиков ничего случайно не говорил, играя всегда по собственным правилам. К чему бы его последняя фраза?

Я снова посмотрела на роскошную дощечку на двери. Ай да Лужина! До смерти хочется ей стать столбовой дворянкой. Спасибо, хоть не убеждала, что шереметевские портреты — ее наследные.

Я представила, что живу в музейной обстановке вместе с человеком, который меня ненавидит, и мне стало зябко под лучами весеннего солнца. Страшную каторгу сама себе устроила, а зачем?

Странно, что Ланщиков при ней. Раньше он такими помыкал, а тут ее детей выгуливал. Что ему надо от нее?

И тут его слова насчет потомков всплыли снова в моей памяти. Он это сказал назло Лужиной, сводя с ней какие-то непонятные счеты.

Анюта бегала на все встречи краеведов, которые собирались вокруг Олега Стрепетова. Приходила мрачная. Ей не удавалось узнать ничего интересного о нашем районе. Она приставала ко мне, просила подбросить материалы. Я предложила почитать исторические книги, но в своем нетерпеливом желании удивить Олега она металась от темы к теме, ничего не нащупывая достойного…

Однажды она спросила:

— Хобби бывает только у тех людей, которые не нашли себя в жизни, какой им положено жить?

Странный поворот рассуждений.

— Что значит — положено?

— Ну, у кого жизнь уже отлилась по мерке, не переделать, не начать сначала…

Круглые глаза дочери смотрели тревожно.

— Олег сказал вчера, что у каждого человека в жизни должно быть одно дело, одна страсть. Я спросила: «Значит, для тебя история — важнее работы в милиции?!» А он засмеялся: «Одно — продолжение другого», представляешь?!

Я представила и усмехнулась, а дочь зашипела, как раскаленный утюг, на который брызнули холодной водой. Она отчаянно ревновала Олега ко всем подопечным, особенно к Шутиковой. Она, конечно, понимала, что после смерти Вари в его жизни должна рано или поздно появиться женщина, что ему пора заводить семью, детей, но упрямо мечтала, чтобы Стрепетов дождался, когда она вырастет и «женится на нем».

Много месяцев назад, выйдя из больницы, Олег Стрепетов показал мне пожелтевший лист бумаги, заложенный в старинный сафьяновый бумажник с причудливой монограммой, и прочел вслух, легко разбирая полустертые буквы: «Но, видно, не мне назначена жизнь, которую называют счастливой. Я не роптал, считал детством и слабостью жаловаться на судьбу, но иногда задумываюсь: чем заслужил, какая вина лежит на мне, почему меня давит такой гнет?! И отвечаю себе: ты родился не в свое время, не у тех родителей. Один — гигант, одноглазый циклоп, другая — женщина лукавая и жадная к жизни, что для нее был внебрачный ребенок? Позор, а не память о великой любви». Я думаю, что по ее воле этого ребенка передали бы в бездетную семью зависимых от нее людей, но Потемкин восстал, в нем были чрезвычайно сильны родственные чувства, поэтому мой предок и остался дворянином… — голос Олега звучал раздумчиво. — Странное письмо, правда? Я нашел его у мамы, выпало из книги. Там еще лежало и письмо Воронцовой с такими строчками: «Зачем благодарить меня за дружбу, память, разве дружба с разлукой прекращается?!» Хорошо сказано?

— И у таких детей была мать — графиня Браницкая! Малограмотная, жадная, она продавала крепостных в розницу из выгоды, дарила ризы священникам и железо для цепей каторжникам, — удивилась я.

— Мой предок от нее отрекся, отказался от состояния, которое она должна была выделить ему, наверное, по воле Потемкина, сам пробивался в жизни.

— Это Ланщиков заинтересовал тебя твоей родословной? — спросила я.

Стрепетов так покраснел, точно я обвинила его в плагиате.

— Может быть. Раньше я пропускал мимо ушей мамины рассказы, а пока лежал в больнице — задумался. Я в ответе и за них, за их ошибки, преступления, жадные радости, безвольное смирение, гонор.

— Тебя это гнетет? — снова спросила я.

Олег неожиданно улыбнулся.

— Нет, я стихийный оптимист, я не умею смотреть в прошлое и лить покаянные слезы. Но моя жизнь должна приносить пользу, понимаете, не только мне, моим близким, но и другим, посторонним, чтобы уравновесить поведение, поступки тех, кто был до меня…

И добавил по-мальчишески восторженно:

— А все-таки контуры жизни маминого прадеда были удивительно причудливы. Сын богатейшей помещицы, непризнанный наследник, потом адвокат в Варшаве, дальше — каторжанин на Нерчинских рудниках. Он создал на Большом Нерчинском заводе кассу взаимопомощи вместе со своими польскими единомышленниками, библиотеку, они разбивали огороды, пробовали новые культуры в Сибири. Еще он обучал местных детей грамоте, языкам, музыке. Среди них и жену нашел.

Мне стало тревожно, когда я посмотрела на Анюту. Ее лицо ничего не умело скрывать, открытое до беззащитности, но Олег ни о чем не догадывался. А она каждое его слово воспринимала как руководство к действию. Однажды он сказал, что милосердие, забытое ныне слово, определяет суть человека, живущего не ради своего желудка или кошелька. Анюта тут же нашла в нашем переулке несколько старых больных ветеранов войны и активно начала их опекать, заставляя даже Мишу Серегина носить им картошку и мыть окна. Сама же два часа в день проводила у них, записывала воспоминания, покупала лекарства и разыскивала их однополчан.

— Интересные судьбы есть в прошлом любой семьи, — продолжал Олег, — надо уметь их найти. И тогда человек не может жить безрадостно, отсюда корни глубинного патриотизма — любовь к старине, в которой были всегда удивительные люди.

Разговор прервался. У Стрепетова было не так много времени на философствование, но его слова я часто потом вспоминала, разговаривая с моими нынешними учениками и их родителями. У них было мало интереса к прошлому родных и близких, некоторые даже удивлялись, когда я заводила беседы на эту тему. Фотоальбомы у большинства обрывались на дедах, бабушках, людях, родившихся в тридцатые годы, а кем были их прадеды и прабабушки, мои ученики знали редко.

Может быть, поэтому я часто вспоминала Ланщикова и его тоску, зависть, что в его «генетике» не было исключительных личностей. Он заявил на выпускном вечере, подойдя ко мне в перерыве, когда школьный ансамбль, им возглавляемый, запросил отдыха.

— Мир разделен на две неравные части. На тех, кто навязывает свою волю и живет, не подчиняясь законам, ими созданным, и тех, кто им верит и подчиняется. Я из первых…

А теперь, вернувшись из колонии, держался странно. Дело было не во внешности. Ушла уверенность, самодовольство, он точно тонул, понимал это и пытался выплыть, но беспомощно, впустую взмахивая руками. И я не понимала, о каких потомках известных фамилий он упомянул, провожая меня из квартиры Лужиной? Была ли тут связь с чтением «Записок правнучки», о которых много говорили в нашем районе?