Лариса Исарова - На пороге судьбы

— Ты видела сочинение Шутиковой?

— Нет. Я не успела проверить работы этого класса.

— Тогда послушай!

И она стала читать, внятно и выразительно, делая паузы на всех знаках препинания:

«Я прочитала комедию Грибоедова и поняла, что Молчалин мне нравится больше Чацкого. Все считают Молчалина подхалимом и подлецом, а Чацкого героем, не побоявшимся пойти против общества. Но Молчалин «тот, кто в бедности рожден». Он служит секретарем у Фамусова и ютится в чуланчике. Всякий может его туда отослать, сказав: «Вот чуланчик твой, поди, господь с тобой». Отец ему завещал: «угождать всем людям без изъятья», даже «собачке дворника, чтоб ласкова была».

Конечно, вырос он подхалимом, но таким его сделало фамусовское общество, где даже богатые «сгибаются в перегиб» для карьеры.

О Чацком говорят — герой! Но он мечет бисер перед свиньями. Разве можно перевоспитать такое общество? Вот Молчалин и подличает, притворяется влюбленным в Софью, которая сама ему на шею вешается.

Он не верит в ее чувство: «Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его». Но он с ней поступает честно. Другой бы воспользовался случаем, читая с ней ночами вместе, но Молчалин — «враг дерзости», «ни слова вольного». Поэтому мне даже стало его жалко, когда она Молчалина выгоняет, узнав, что ему нравится Лиза.

Конечно, я не во всем оправдываю Молчалина, но разве можно было иначе выбиться бедному человеку? В то время? Но вот почему у нас и сегодня так много развелось Молчалиных? Гениален Грибоедов, что создал такой вечный образ, но грустно, что он бессмертен…»

Зоя Ивановна передала мне тетрадь Шутиковой. Сочинение все было исчеркано красным карандашом. На полях стояли выразительные комментарии: «Двусмысленно», «безобразие», «цинизм»! В конце сочинения шло категорическое резюме: «За уродливое восприятие художественного произведения — 2».

Я подняла глаза на Зою Ивановну.

— Кто читал?

— Пришла поработать на два месяца Алевтина Григорьевна. Обнаружила твои непроверенные работы, прочла и подняла панику, даже в районо доложила…

Помолчали. Мы эту учительницу хорошо знали. Она преподавала в школе тридцать лет. Работала и заочно училась. Не пропустила ни одного собрания, педсовета, методобъединения. Посещала Институт усовершенствования учителей.

— Оля Шутикова из неблагополучной семьи. Девочка прямолинейна, но искренно думает и говорит. Всегда высказывает собственное мнение, хоть и с трудом выбирает слова…

Я точно увидела сутуловатую Шутикову, одетую в вязаные кофточки своей работы, потому что из формы она давно выросла. Она поглядывала на собеседника украдкой, но глаза поражали недетской серьезностью.

— Ее сочинение — мой брак, значит, я что-то неясно сказала в классе. А Шутикова устную речь воспринимает лучше книжной…

— Короче, — усмехнулась Зоя Ивановна, потряхивая седыми, стриженными по-мужски волосами, — районо я беру на себя, а тебе — Алевтина, за брак в работе.

Мы улыбнулись, ее лицо похорошело, стало женственней, и я в тысячный раз подумала, что работать с таким директором школы при моем характере лучше, чем выиграть «Волгу» по лотерейному билету.

Три часа у меня ушли на тягостную беседу с Алевтиной Григорьевной, которая назвала сочинение Шутиковой аморальным, циничным, безыдейным. Я смотрела на ее большой рот, совершенно здоровые зубы и думала, что такие люди забальзамированы в своей убежденности.

— Зачем делать больно несчастливой девочке? — спросила я, исчерпав все аргументы.

Бесцветные глаза посмотрели на меня удивленно.

— Плодите поклонников Молчалиных?

— Лучше поклонников, чем самих Молчалиных…

— Вот-вот, она правильно написала, что их множество…

— Если правильно, то почему вы поставили ей двойку?

Алевтина Григорьевна подергала себя за золотую цепочку на шее и сказала тихо, холодно:

— Не тратьте слова, не переубедите. Я за свои принципы на костер пойду. А вот среди ваших учеников найдете ли хоть одного, о ком это можно было бы сказать?

Я вспомнила Стрепетова, Глинскую, Шутикову…

— Найдутся. Но способные думать раньше о других, а не только о себе и своих принципах. Другим рядом с ними жить теплее, светлее…

Я достала сочинение Шутиковой, открыла последнюю страницу и написала у нее на глазах, под ее заключением: «Сочинение дискуссионно. Требует классного диспута. За искренность и честность — 5». И расписалась.

Алевтина Григорьевна вздохнула, усмехнулась и тяжело вышла из учительской, сопровождаемая дребезжанием стекла в канцелярском шкафу.

В автобусе было тесно, меня прижали к чьей-то твердокаменной спине так, что мой нос почти уткнулся в светлую дубленку, а сумка надавила этому человеку под коленки, отчего он ерзал и переступал с места на место.

Все-таки хорошо, что у нас, у горожан, почти отсутствует обоняние, иначе в автобусе можно было бы задохнуться. Я попробовала пошевелиться, спина перед моим носом передернулась. Кто-то сделал замечание:

— Отзынь, папаша!

Голос показался мне знакомым.

— Молодой человек, вы невоспитанны.

— Уймите волнения страсти!

Беззлобно, равнодушно, напевно.

Справа освободилось место, началась передвижка, и снова ввинтился занудливый возглас:

— Безобразие! Оттолкнул меня, ни стыда ни совести, паразит…

Спины в дубленке передо мной уже не было. На освободившееся место, видимо, сел именно он, а скандалил с ним старик в потертой ушанке и ратиновом пальто. Перебранка продолжалась, накалялась, а окружающие отворачивались, скучающе и привычно.

— Папаша, не травмируйте свою нервную систему…

— Я тебе дам «папаша», да я таких…

— Напился, как не стыдно, в таком возрасте…

— Кто, я напился?! Да как он смеет, товарищи! — Голос старика завибрировал в поисках сочувствия, дряблое лицо побагровело, он тяжело задышал. Но временные жильцы автобуса делали вид, что уснули. — И за таких подонков мы жизнь отдавали…

— Помолчите, папаша, а то инфаркт тряхнет…

— Господи, и тут перебранка!

— Ох, эти пенсионеры! И чего их носит в часы «пик»…

— Пьяный, разве не видно!

Старику не сочувствовали.

— Может быть, вы все-таки уступите место старому человеку? — не выдержала я, хоть и закаялась вмешиваться в подобных ситуациях, грубость тут же обрушивалась на меня, миротворцев не терпели с древности.

— Господи! И когда это старье отомрет, как мамонты! — обладатель спины в дубленке повернул голову в мою сторону. И мы узнали друг друга. Лисицын побагровел и вскочил, уронив вязаный колпачок.

— Марина Владимировна! Сколько лет, сколько зим…

Старик проворно уселся на его место, продолжая бубнить:

— Перед бабой расшаркивается, а у нее ни стыда ни совести.