Лариса Исарова - На пороге судьбы

Я начала цитировать наизусть, из описи завещания графа Шереметева:

— 4 бриллианта шестикаратных — одна тысяча двести рублей, — 1 бриллиант четырехугольный — две тысячи рублей, четырехугольный камень в рамке — поля золотые, кованые, вокруг зеленая финифть с бриллиантовой осыпкой… Так?

Серегин смотрел на меня с ужасом.

— Я Анюте этот камень не показывал. Как вы о нем узнали?

— Из книг.

Он нервно закурил.

— Если бы мамка своему Лисицыну не трепанулась о вышивке, до сих пор бы чирикала. Он наверняка нашу вышивку унес, отобрал, а она разволновалась.

Он курил с остервенением, затягиваясь и жуя сигарету. Да, хвастать Маруся любила безмерно. Она самоутверждалась, когда у нее появлялась ценная редкость. Красавчик Лисицын никогда бы на ней не женился. Вот она и решила сказать Лисицыну о вышивке. До чего просто! Я видела его на уроках, любовалась прозрачными длинными глазами, выслушивала его ответы — о морали и нравственности литературных героев. И даже не заметила, что души в этом человеке не было.

— Так что мы бы с Анютой жили припеваючи, можете поверить… — вернул меня к действительности Серегин, поглаживая усики. — Я с юристом советовался. В милицию ни о чем сообщать я не был обязан. Лужиной вышивку подарили? Подарили. Она матери отдала? Отдала. За деньги или так — их дело.

— Может, Анюта с тобой не хочет дружить из-за бриллиантов?

Он растерянно посмотрел на меня. У него не укладывалось в голове, что дочь могла всерьез отказаться от таких ценностей.

— Я бы и свадьбу справил, человек на сто, всех дружков — из команды, с курса позвал, всем бы показал, какая у меня жена…

Потом Миша решил меня успокоить:

— Нет, я бы дал ей школу кончить, а пока бы машину купил, права у меня давние, еще в школе мамка устроила.

Мне стало страшно. Он ничего не понимал, прислушиваясь только к себе.

— Вот ваша Глинская с Моториным дружит, а он — без всякого образования. А я уже в институте, так что почти с дипломом.

Я поняла, что его подтолкнуло на решительное объяснение с Анютой.

— У нас скоро начнется стажировка перед распределением. Меня пошлют во Францию, понимаете… — Его баритон зазвучал проникновенно-доверительно.

— Боюсь, Анюте с тобой скучно…

Серегин хмыкнул, лицо его стало жестким.

— Значит, не пойдет за меня Анюта?!

Секунду он пристально всматривался в меня, потом махнул рукой.

— Ну и оставайтесь со своей цацей дурацкой…

Я даже не успела шевельнуться. Он убежал не простившись.

В передней появился злой и смущенный Митя в мятом костюме. Казалось, он спал в нем, не раздеваясь, эти дни.

Сергей увел его в ванную. А когда они вышли, примчалась, запыхавшись, Глинская.

— Он у вас? Весь город обзвонила…

Вид Моторина в махровой тоге, из которой торчали голые ноги, был жалок и нелеп. Он явно мечтал провалиться сквозь землю. Антонина осмотрела его и сказала:

— Мужчина? Обычный истерик…

Митя закрыл глаза, щеки его багровели, ее словесные пощечины были весьма увесисты.

— Как бы поступил настоящий мужчина после ссоры в кафе, вместо того, чтобы прятаться неизвестно зачем?

— Я хотел…

— Доказать невиновность было нетрудно…

Антонина его не желала слушать…

— Наконец, если столько лет любишь девушку, можно ей в конце концов признаться? Даже в наш эмансипированный век трудно женить парня, когда он молчит… Но истерик рассуждает алогично, по-бабски. Он решает освободить от себя друзей, любимую, сбежать…

И вдруг, точно отмерив заранее дозировку проработки, она сказала другим тоном:

— Иди одеваться, балда!

Глинская устало откинулась в кресле.

— Мы сегодня же переедем в комнату, которую ему дало домоуправление.

— Ты всерьез обдумала…

Я колебалась, имею ли право на откровенность. Ведь эта девочка придумала Митю и сочиняет вариации на темы самопожертвования. А на сочувствие человеку требуется много душевной энергии и жизненного опыта.

— Митя тебя любит, но он не заполнит твою жизнь. Он будет читать твои книги, ходить в кино, в театры по твоему выбору, даже на выставки и в консерватории. Но сможет только поддакивать либо изрекать прописи, от которых ты начнешь ежиться…

Антонина взмахивала ресницами, глаза то темнели, то светлели.

— Медицина твоя ему не будет интересна, а духовный вакуум люди его склада… Чем лечат? У него был нервный срыв. Сейчас опять надлом…

Она с вызовом улыбалась.

Антонина была убеждена, что сделает его счастливым. Хотя и собиралась ломать его характер, привычки, вкусы, не понимая, что у мужчин, самых любящих, существует предел долготерпения, дальше которого нередко взрыв и пустота. Она считала, что мужество, упорство — лекарство от многих бед, забывая, что есть характеры, которые несут несчастье сами в себе.

— Мне с ним нянчиться придется, а не ему со мной. Как с ребенком или калекой. Ведь только мы пробуждаем в мужчине человека!

Она говорила медленно, слова подбирала обдуманно. Видимо, не мне отвечала — себе.

— В наш век мужчины живут для себя. Или для карьеры. А я хочу, чтоб хоть один человек на земле жил для меня, благодаря мне. Разве сделать человека счастливым — мало?

— А это возможно?

Она вздохнула.

— Митя ужасно стыдится своих срывов, переживает — значит, он живет, а не существует?!

— «Безумству храбрых поем мы песню!» — сказала я.

— Я буду счастливой! — воскликнула Антонина, на секунду даже меня заразив верой. — А вдруг?! Я не создана для жизни с положительным героем, я сумею быть и снисходительной и сильной, вот увидите!

— Понимаешь, амазонок даже обожествляли, но не обожали: любят кротких, ласковых женщин, а ты так решительна и категорична…

Я замолчала, потому что в комнату вошел выбритый, вымытый до блеска Митя. Даже брюки погладил. В руках был чемодан. Я вдруг вспомнила холод, сжавший мне сердце, когда Моторин рассказал о смерти Ланщикова. Он тогда улыбнулся. Непроизвольно, точно извиняясь, что меня тревожит…

Глинская встала.

— Ну всех благ вам!

Потом добавила:

— Ланщиков собирался пойти с повинной…

— С чего ты взяла?

— Он несколько раз ко мне на работу приезжал.

— Почему ты мне ничего не рассказывала? — подал голос Митя.

— Лучше маленькая ложь, чем большое горе! — заявила Антошка. — Ты бы стал психовать. А он был такой жалкий, все ныл, что Лужина его до какого-то старичка не допускает, потомка исторического.

— Разве он жив? — сорвалось у меня.

— Конечно, Ланщиков даже хотел в милицию заявить, что они с Лисицей его обобрали, что к их рукам исторические ценности прилипли.

— Трепло! — буркнул Митя. — Из-за этого и погиб, Лисицын ему не спустил такой болтовни.

— Стрепетову ты не сказала?

— Всему свое время.