Эрин Стюарт - Шрамы как крылья

Доктор Шарп разглядывает мое лицо, однако не так, словно изучает шрамы. Нет, он словно смотрит сквозь мою кожу.

– Из-за того, как выглядишь?

– Именно. – Я невольно поеживаюсь, и одноразовая простыня шуршит подо мной.

Доктор Шарп садится на стул и смотрит на меня, сложив руки на груди.

– А что, если этой помехи не будет?

Судя по выражению лица Коры, она удивлена не меньше моего. Мы обе знаем, что мне до конца жизни придется делать операции, чтобы сглаживать шрамы, сейчас у нас просто перерыв. Так решила Комиссия.

Постукивая карандашом по подбородку, доктор Шарп со скрежетом подъезжает ко мне на стуле.

– Видимо, пришло время подумать о более специфических преобразованиях.

– Типа пластической хирургии? – уточняю я, вспоминая фотографии послеоперационных глаз и ушей, хранящиеся в моей спальне.

Кора напрягается, а доктор Шарп смотрит лишь на меня, будто я тоже вхожу в Комиссию. Нет, будто я и есть Комиссия.

– Типа восстановительной хирургии, – поправляет он.

И тут меня прорывает.

– У меня так много идей на эту тему! У меня есть целая папка – надо было принести ее, но я не знала, что об этом зайдет речь. Первым делом глаза, верно? А потом – такая крутая штука! – я читала, что можно взять донорские волосы для пересадки на брови, они выглядят не совсем как настоящие брови, но все равно, это поразительно, и я даже не знаю…

Доктор Шарп выставляет вперед ладонь.

– Тихо, тихо. Давай начнем с малого.

Он аккуратно приподнимает провисшую кожу под моим левым глазом, закрывая промежуток между веком и глазным яблоком.

– Думаю, будет как-то так.

Он дает мне зеркало, и я словно возвращаюсь в день фотографирования, когда на экране монитора увидела прежнюю себя. Сама я не раз точно так же подтягивала кожу, желая хоть на миг убедиться, что я – все еще я.

– И это останется навсегда? – недоверчиво уточняю.

– Да. Операция несложная. Мы возьмем небольшую полоску кожи у тебя за ухом и закроем ею эту область. Недельку полежишь в больнице, веки на время придется сшить вместе, как тогда.

В прошлый раз, когда доктор Шарп сшил мои веки, я лежала в посткоматозном морфийном дурмане. Помню, как медсестры выдавливали гель мне на глаза, чтобы я не ослепла. Помню, как после операции смогла моргать – потому что у меня снова были веки.

Но лучше всего мне запомнилась непроглядная темнота.

– Я готова, – говорю я.

Я пойду на что угодно, чтобы стать похожей на себя прежнюю.

Доктор Шарп светит мне в глаза фонариком и просит посмотреть вверх, вниз и в стороны. Потом зовет медсестру с таблицей для проверки зрения и велит мне читать буквы. Я вижу почти до последней строки.

– Плюс в том, что ее глаза в хорошем состоянии, – комментирует доктор Шарп Коре. – Ни язв роговицы, ни ухудшения зрения. Минус – в такой операции нет необходимости, она не входит в список жизненно необходимых, так что вам придется это обсудить.

– Мы подумаем, – говорит Кора сдержанно и быстро – так непохоже на ее обычный дружелюбный тон в общении со всеми, кто носит врачебный халат.

– Разумеется, – кивает доктор Шарп.

Кора просит меня посидеть в комнате ожидания. Сквозь стекло я вижу, как она горячо что-то втолковывает доктору Шарпу, который проявил своеволие, недозволенное Комиссией.

Я перевожу взгляд на стены, где висят черно-белые фотографии предыдущих пациентов ожогового отделения. Почти на каждой запечатлено, как они лезут на гору, плывут или делают что-нибудь столь же жуткое. И каждая подписана каким-либо словом. «Храбрость» – девушка с извилистым шрамом на ноге спускается по тросу. «Стойкость» – однорукий парень с ожогами играет в бейсбол.

При выписке меня тоже хотели сфотографировать. Медсестра сказала, что подпишет мою фотографию словом «Боец». Я отказалась. Меня нет на этой стене вдохновения. Люди на этих фотографиях заслужили свои звания, свои триумфальные фотографии «после». Одноногий мужчина пересекает финишную прямую под лозунгом «Выносливость».

Подтянув кожу под глазами, я смотрю на отражение в стекле.

Изменение мелкое, вряд ли его даже заметят.

Но это шаг.

Ко мне прежней.

К тому, чтобы наконец-то заслужить свое «после».

По пути домой ни Кора, ни я не упоминаем о пластической операции.

На мой телефон приходит сообщение – театральный полубог прислал время моего прослушивания: пятница, три пятнадцать.

Я не отвечаю. Рано еще. Два часа назад я бы категорически отказалась. Но потом доктор Шарп приподнял кожу под моими глазами и пообещал частично вернуть ту девушку, которую я знала. Девушку, которая не видела преград на пути на сцену.

Но для начала Кора и Гленн должны согласиться на операцию. Нужно дождаться Гленна и попытать удачу. Сара обняла бы его со словами «я люблю тебя, папочка», и он, не моргнув и глазом, отдал бы ей почку.

Но Кора сразу же утаскивает Гленна в спальню и закрывает дверь. Когда они выходят, разговор начинается не очень хорошо…

– Эй, малышка, не хочешь помочь мне с покраской стен в твоей спальне? – спрашивает Гленн.

Кажется, мне предлагают утешительный приз.

И пусть уже поздно, а завтра будет тест по математике, к которому нужно подготовиться, я все равно соглашаюсь. Вдруг все-таки удастся?

Пока мы красим, я вспоминаю все известные мне термины из терапии и говорю о том, как операция поможет мне с реинтеграцией и самовосприятием, и напоминаю, что именно они с Корой просили меня попытаться начать новую жизнь.

Закончив речь, я замечаю молчаливо стоящую в дверях Кору.

– В этом году ты перенесла слишком много операций. Твоему телу нужно восстановиться. Сейчас неподходящее время, – говорит Гленн, тыча кистью в стык между потолком и стеной.

– Нет, операция нужна мне именно сейчас.

– Почему? – спрашивает Кора. Она наблюдает за процессом покраски и явно не в силах смириться с розовым, под которым исчезает выбранный Сарой голубой цвет. – Операция не срочная, да и в школе вроде бы дела идут неплохо.

Я сковыриваю пятнышко розовой краски, затвердевшее на обугленном мамином колокольчике.

– В весеннем мюзикле есть свободная роль. Но в таком виде я не смогу выступать.

– Кто сказал, что не сможешь? – Гленн от удивления даже перестает красить.

– Я сказала.

У меня больше нет доводов. И операции не быть. Я знаю, что могу выйти на сцену хоть сейчас, и большинство даже не придаст значения тому, как выглядят мои веки.

Но для меня это важно. И в мечтах я представляю, как выхожу на сцену в облике Авы-до-Пожара – девушки, которая поет в круге света. И эта операция может приблизить меня к тому, чтобы вновь найти ее.

Гленн кладет кисть на банку с краской и спускается со стремянки. Глядя на меня, он складывает руки перед собой, словно в молитве.