Эмма Ангстрём - Человек в стене

Ноги казались непривычно тяжелыми, когда он прошел в гостиную и улегся там на диван. Та легкость движения, которую он всегда ощущал, несмотря на неуклюжее телосложение, исчезла. Обычно он мог передвигаться бесшумно, как привидение.

Он думал о Лили и о том, как выглядел отец, когда он нашел его на кухонном полу больше чем тридцать лет тому назад. Отец, казалось, просто заснул, его глаза были закрыты, но ведь если спать на полу, особенно не отдохнешь. Тогда он поднял отца, положил на кровать и укрыл, ожидая, пока домой вернется Биргит. Придя, она начала плакать, поэтому он заткнул уши ватой, чтобы этого не слышать.

Теперь она тоже тихо лежала в своей комнате за стеной. Он не вставал с дивана, ожидая, когда сядет солнце. Гостиная погрузилась в полумрак, и он почувствовал, что у него разболелся живот. Такая боль случалась, когда он забывал поесть. Он пошел в кухню и взял там немного печенья.

Мать лежала у себя в спальне все в том же положении. Она выглядела абсолютно безмятежной, но он знал, что плохо разбирается в подобных вещах. Может, внутри себя она кричит? Может, она все еще плачет и стонет изо всех сил, но безмолвно, а не вслух?

Он молча сидел на краю ее постели и ждал, когда комнату зальет утренний резкий белый свет. Он устал, и движения его были неуклюжими, когда он снова потыкал пальцем ее руку. На этот раз рука поддалась и упала на кровать.

Он наклонился, взял мать за плечи и стал яростно трясти. Он звал ее, крича прямо ей в лицо, а потом рухнул на матрас.

— Мама!.. — шептал он, прижимаясь своим худощавым длинным телом к ее некогда внушительным рукам и торсу. За последние несколько лет она усохла. Сделалась тонкой, и ноги у нее ослабли.

Он так и уснул в этом положении, на отцовской стороне кровати, прижимаясь теплой грудью к холодной коже матери, а солнце тем временем поднималось все выше и выше по небосклону. Ощущения были незнакомыми, но не неприятными.

Когда он проснулся, уже снова стемнело. Он неуверенно приподнялся на локте. Мать не двигалась, и он начал понимать, что она уже никогда больше не пошевелится. Это осознание наполнило его ошеломляющим чувством, которое было сложно сформулировать. Он даже и не пытался.

Он знал, что должен делать. Он провел несколько дней в приготовлениях, это был тяжелый труд, но он привык. Физическая работа даже приносила ему некоторое удовлетворение в часы, когда мир, который он знал, исчез навсегда.

Зайдя в комнату матери, он в последний раз встал у ее кровати. Постоял так некоторое время, глядя на неподвижное тело. Потом поднял руку, помахал ей, развернулся на каблуках и покинул квартиру.

Хенри Юнсон налил кофе в кружку с выцветшим изображением карты Гран-Канарии. Он брал эту кружку каждое утро, в основном в силу привычки. Иногда, глядя на карту этого острова, он задумывался, действительно ли побывал там когда-то. Он мог вспомнить пляжи и ярко-желтый купальный костюм Маргареты, который та спускала на бедра, когда хотела, чтобы позагорал живот. Но с тех пор прошло так много времени! Возможно, ему лишь приснилось все это — часть прошлой жизни, где и сам он был кем-то другим…

Пока остывал кофе, он намазал маслом ржаной хлеб и налил в стакан сока. Апельсинового, восстановленного из концентрата. Маргарета научила его покупать концентрат, чтобы не приходилось таскать в дом тонны жидкости. Потом он положил на хлеб два ломтика сыра, корнишон, помидор и паприку. По субботам он баловал себя, накладывая поверх масла еще и слой майонеза, но сегодня-то был четверг.

На часах было шесть, и Хенри бодрствовал уже два часа. В течение первого часа он лежал в постели и ворочался с боку на бок, но потом в голове что-то стало трещать и все никак не могло остановиться. В пять часов он включил радио, настроенное на станцию, где передавали классическую музыку, но от нее ему тоже было беспокойно, поэтому в конце концов ему пришлось встать и раздвинуть шторы. Положив на стол бутерброды, он взял в посудном шкафу пашотницу и положил туда яйцо, которое варил шесть минут. Потом он уселся за стол, чтобы поесть.

Он разглядывал свой завтрак с комом в горле, из-за которого не мог откусить ни единого кусочка. Тогда он вместо этого сделал большой глоток кофе, потом выпил полстакана сока. Только когда он развернул газету и стал читать, что происходит во внешнем мире, ему удалось отвлечься достаточно надолго, чтобы начать жевать и глотать.

Хороших новостей не было. Напряженность на Ближнем Востоке усилилась, и президент США искал пути для урегулирования конфликта. Хенри перевернул страницу. В парке возле дома Маргареты была изнасилована юная девушка. Пока он читал об этом, на груди у него выступал холодный пот. Жертве насилия было всего тринадцать. Первым делом ему захотелось позвонить Маргарете, чтобы спросить, все ли в порядке с Линой и Катрин, но потом он вспомнил, что обе они давно покинули дом. Его дочери не живут со своей матерью уже несколько лет. Лине двадцать семь, а Катрин — тридцать два. И с ними ничего не случилось, во всяком случае сейчас.

До того как стать отцом, он и представить себе не мог, что его будет снедать вот такое постоянное беспокойство. Он надеялся, что станет легче, когда дочери вырастут и смогут постоять за себя. Ему больше не приходилось сидеть в большом коричневом кресле, ожидая их возвращения с вечеринок. Но теперь ему было не легче, а даже сложнее; девочки звонили ему, может, раз в неделю, и он понятия не имел, чем они заняты по ночам. Раньше они хотя бы говорили ему, куда идут, а теперь он даже не знал, где их искать, если, не дай бог, что-нибудь случится.

Две дочери… Он думал, что рождение Катрин должно будет его разочаровать, но оказалось, что нет никакой трагедии в том, что у тебя не сын, а дочка. Когда появилась Лина, это показалось само собой разумеющимся, ведь до сих пор его дни проходили под одной крышей исключительно с женщинами. Они жили в отдельном одноэтажном доме постройки шестидесятых годов, из белого кирпича и с нависающими карнизами. Крыша была такой большой, что собирала на себя всю хвою с окрестных деревьев, и Хенри каждую осень приходилось по многу раз вычищать от нее водосточные желобы. Еще он был вынужден взбираться туда зимой, чтобы стряхнуть снег с телевизионной антенны.

Лина, Катрин, Маргарета, сука лабрадора и самка черепахи. Однажды Лина явилась домой с морской свинкой, которая, конечно, тоже оказалась женского пола, и Хенри понадобилось полежать на диване, чтобы найти в себе силы заявить, что с него довольно. Не то чтобы он не ценил женскую компанию — по сравнению с тем, как ему жилось сейчас, это был просто рай, — но все же тогда он чувствовал себя исключением, как если бы все они были участницами клуба, в который ему никогда не вступить. Постепенно он осознал, что ему особенно нечего сказать в своем собственном доме, особенно в сравнении с остальными его обитателями.