Анна Броделе - Верность

— Да, — снова вздыхает Себрис, — не навязывали бы нам все из района, у нас бы совсем другой размах был.

— Все-таки надо наконец откровенно сказать об этом, — говорит председатель. — Прямо в райкоме. Люди сами виноваты — почему молчат? Молчать или только за глаза говорить — дело нехитрое. Кто-то должен и на рожон лезть.

С минуту стоит тишина. Затем Себрис коротко усмехается:

— Это — то так. Только на рожон лезть никому не охота.

— А я полезу.

— Ты поосторожней, за скот тебе уже влепили. Если совсем поссоришься…

— За скот? Ну что с того! — восклицает Юрис. — Разве я был не прав? А если прав, так чего же еще? И вообще… я никого не боюсь. Плохо это или хорошо, но не боюсь.

Инга совсем притихла, она почти не дышит. И хотя ее отделяет стена, ей хочется по-дружески положить председателю на плечо руку, чтобы он знал, что она согласна… согласна с ним на все сто процентов. «Говори, говори еще! Говори, убеждай в своей правоте, чтобы все поверили тебе. А я и не знала, что ты такой боевой… «Кто-то должен и на рожон лезть».

Голоса за стеной затихают. Прощаются. Хлопает дверь, и гул шагов доносится уже со двора.

Себрис предостерегает:

— Осторожно, тут доски сложены! В темноте не видать.

— О, у тебя фонарик, — говорит Атис, — а я свой дома забыл.

Они проходят мимо окна. Силабриедис что-то ворчит своим басом, затем шаги глохнут на мягкой земле, и Себрис закрывает дверь.

Инга лежит и не может уснуть. Как здорово он сказал: «И вообще я никого не боюсь. Плохо это или хорошо, но не боюсь…» Разумеется, хорошо! Что же это за человек, который боится? Правда, много еще таких, что постоянно дрожат и трепещут: часто они хорошо знают, как следовало бы поступить, но поступают иначе, за свою репутацию боятся. Они мирятся со злом, закрывают на него глаза. Они не болеют за будущее. Они живут не своим умом. Конечно, без собственного мнения жить легче. Выполнишь установки и инструкции — и все. Такие люди ради карьеры готовы по любому поводу изменить свое мнение, отказаться от своих слов. И как это не вяжется с тем, что мы понимаем под словами «советский человек». Мы часто пользуемся этими словами, но редко вдумываемся в их смысл, забываем о моральной ответственности перед будущим, перед людьми, перед уже покоящимися в могилах героями. Не такими хотели видеть вас эти смелые, бесстрашные люди, отдавшие свою жизнь за идею. Они не знали слова «карьера». Они бы презирали и ненавидели вас.

И, как обычно при мысли об этом, Инга видит перед собой пожелтевшую от времени фотографию человека со смелыми и добрыми глазами — красного стрелка Карлиса Лауриса.

Инга скидывает одеяло — в комнате жарко, даже не чувствуешь, что открыто окно. Надо жить по-другому… по-другому! Человек должен быть честным. Разве возможно вообще прийти с конъюнктурщиками и шкурниками к коммунизму? Коммунизм — это не только изобилие, для коммунизма необходим новый, чистый человек.

Иначе Инга думать не умеет. Такой воспитали ее отец и герои книг, образы которых она носит в сердце. Жить так, конечно, не легко. Но другой она не может быть. «Идеалистка ты, — сказала ей однажды приятельница. — В жизни обычно все бывает по-другому».

«Да, но отчего же в жизни все бывает по-другому? Отчего должно быть по-другому? Не понимаю. И понимать не хочу. Так могут утешать себя только трусы, оправдываясь перед своей совестью. А я не хочу оправдываться. Может, и я порою буду ошибаться, но я хочу всегда быть честной и бесстрашной.

У нас с тобой родственные души, Юрис Бейка. И так хорошо сознавать это. Я становлюсь смелее, начинаю больше верить в свои силы. Хорошо, что ты именно такой».

Неужели на стене уже отблески утренней зари? Тихо шелестят деревья за открытым окном. Над крышей клети бледным ломтиком апельсина висит луна. Светает.

Что-то непонятное гонит Ингу с постели. Новый день зовет ее. Ей хочется увидеть утро во всей его красоте, как в тот день, когда она приехала сюда. Инга тихонько одевается и на цыпочках выходит из комнаты.

Пахнет утренней свежестью и росой. В зеленоватом сумраке по дорожке от клети неслышно прибегает кошка Мурка и садится у ног Инги. На яблоне около дома уже столько полуспелых плодов… — . Яблоко отрывается от ветки и шуршит в высокой траве. Еще пахнет белым табаком, который Виолите посадила на клумбе.

Инга идет к воротам и садится на изгородь. Мурка покорно бредет за ней и, прыгнув на столб, усаживается рядом с Ингой, проводит несколько раз лапкой по мордочке, затем начинает внимательно следить за крышей клети, где, под стрехой, чиликает проснувшаяся ласточка.

Все, все еще спит. Безмолвие обняло землю длинными, сонными руками, и она почти не дышит. Только еле слышно шелестят деревья. И от этого тишина кажется еще глубже. Но если прислушаться, то можно уловить, — не уловить, а скорее почувствовать, — как в этой тишине растет трава, набухают и распускаются почки, зреют плоды. И ты знаешь, что с каждым мигом все ближе и ближе ярко-багряный восход солнца, что вот-вот настанет миг, когда иззелена-розовый небосклон загорится пламенем — и наступит новый день.

Инга сидит на изгороди и ждет этой минуты с волнением, какого еще никогда не испытывала. В ней что-то бродит, клокочет, мучает ее. Инге хочется куда-то идти, что-то делать. Это и понятно — по правде говоря, она ведь ровным счетом ничего еще не сделала тут. Приехала, вытерла на книгах пыль, научилась сгребать сено и выдала в библиотеке две книжки. Что же ей сидеть и ждать, пока пройдет лето и кто-нибудь захочет в осенний вечер почитать роман? Ну нет!

Инга так порывисто соскакивает с изгороди, что Мурка с испугу прыгает за ней в мокрую траву. Отряхивая с лапок росу, она выбирается на тропинку и укоризненно смотрит вслед Инге. Иди, иди, если тебе охота мочить ноги в этой противной росе! Осмотрительно петляя, Мурка уходит к дому, садится на сухое место и старательно моется. Потом начинает ждать, пойдет или не пойдет хозяйка доить корову?

А Инга, взяв сандалии в руки, бредет по обочине дороги, по пустому белому клеверу, радуясь, что роса обмывает ей ноги. И ей кажется, что только в это утро она впервые увидела лицо мира, в котором живет. Она идет и восхищается всем, что ей попадается на глаза: мелкими гроздьями таволги, которые провожают ее, выстроившись в ряд на меже, серым ольховым кустом, который ласкает ее мягкой мокрой веткой, и широким гнездом аистов на дубе под пригорком.

Инга садится на красноватый камень, очень гладкий и круглый. Около него кустиками растут белые и розовые кошачьи лапки. Рядом чернеет широкая полоса вспаханной недавно трактором залежи.

Небо над темной дугой бора уже пылает. Инга знает, почему ей все кажется таким прекрасным, — она здесь уже не гостья. Она уже начала жить тут. Все, что окружает ее, теперь тоже ее.