Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

Ночь навалилась на меня, очертания предметов стали размытыми, и я мало-помалу забылся сном. А ведь ничто в комнате не меняется по мере того, как вечер переходит в ночь: ни постель с лепниной в виде химер, ни камин с гербом Франции и цепью Святого Иакова, ни поставцы с выдвижными ящичками, инкрустированные черным деревом и слоновой костью, ни гобелен из Обюссона со сценой из жизни Эсфири, ни лавка под зеркалом из резного дерева с саламандрой — словом, ничто из того, что служило да Винчи. Во сне я продолжаю видеть магическую улыбку, а наутро спешу поправить чуть криво висящее зеркало и, прежде чем покинуть спальню, распахиваю окно, впуская свежий воздух. Вид на Амбуазский замок такой, каким он предстает на рисунке Тосканца, сделанном из этого самого окна. Вместе со мной на заре проснулись птицы и летают по своим делам, то и дело перечеркивая горизонт. Три последние года он видел все это, как теперь вижу я. Но чу! Вновь послышалось:

— В первый час дня воздух до самого горизонта заполнен дымкой, облака имеют розоватый оттенок.

Так говорил голос на рассвете. Голос моего Учителя.

Морис, человек закрытый в силу недоверия ко всему и вся, перед нами, детьми, сложил оружие. По всей видимости, взрослые его чем-то очень разочаровали, и потому радовался он только в присутствии юного поколения семьи. Сын богатого крестьянина из Амбийу, превратившийся в тощего молодого человека, на которого девушки не обращали внимания, в годы войны попавший в плен к немцам и отправленный батрачить на ферму в Баварии, он со временем стал поваром, ревностно охраняющим свою территорию от посягательств кого бы то ни было, в том числе и женщин; человек авторитарного склада, он не смог устоять только перед хитростью хозяйских детей. Чего мы только не вытворяли, чтобы подшутить над ним. Зажав тряпку в правой руке, он бежал за нами, надеясь догнать и дать взбучку, и грозил словами, вышедшими из употребления: «Ах вы, маленькие шалунишки!», стоило ему раскрыть очередную нашу проделку. В нем, к примеру, жил неизбывный страх перед жандармами, а мы, напялив каски, внезапно появлялись у низкой изгороди под окнами кухни, а то еще переодевались в «инженеров» и являлись к нему якобы по срочному делу, оглушая его техническими терминами (это было время, когда у всех на устах были приливная электростанция Ранс и мост Танкарвиль), смысл которых он силился понять, нахмурив брови. Не признав нас в назойливых посетителях, толкующих ему о последних достижениях науки и техники в «докосмическую эпоху», он был вынужден вежливо выслушивать ту белиберду, которую мы несли. Надо сказать, испугать его было нетрудно, он боялся всех — иностранцев, представителей власти. Уважительно относясь к хозяину дома — он служил еще его старой тетушке, — Морис умел быть полезным без угодливости и лести и при этом оставаться самим собой, сохранять присущую ему наивную хитрецу, а также некие закоулки души, куда не допускал никого, — этакий тайный сад, закрытый от посторонних глаз, где безраздельно хозяйствовал, окруженный гениальным беспорядком, образовавшимся от нагромождения старых кастрюль, коробок из-под мыла, горшков с отбитыми краями, продырявленных леек, груды хлама, которым была завалена некогда такая просторная кухня. Это был беспорядок, нарочно задуманный и организованный им, причем таким образом, чтобы никому было не повадно совать куда не следует свой нос. Дабы выстроить подобный заслон, преграждающий путь к дорогому для него мирку, он проявил недюжинную сметку, и, по крайней мере, здесь был безраздельным хозяином.

Ему были присущи удивительная нежность, какая бывает у холостяков, смирившихся с тем, что вот не дал Бог своей семьи и детей, а также кипучее крестьянское негодование: мол, что ты будешь делать, не дает земля того, что от нее ожидаешь. Его обостренные черты и весь облик, словно вырубленный топором, подбородок в виде галоши, который мы без всякой снисходительности сравнивали с теми гротескными деталями лица, которые вышли из-под карандаша Леонардо, — все это уходило на задний план, стоило его лицу расплыться в улыбке: тогда он начинал напоминать блаженного. Морис… до чего же мало мы о нем знали. Как-то раз, когда он раскрыл душу, что бывало крайне редко, узналось разве то, что у него был сводный брат, как и у Леонардо да Винчи, да еще изо дня в день мы убеждались, что он неутомимый труженик. Было известно: порой он покидал свой пост на замковой кухне и в одиночестве отправлялся в глубину сада, где восстанавливал в часы сиесты свои силы под таинственной секвойей — деревом, которое он любил больше всего на свете. Моего отца, кажется, раздражал этот подчеркнутый захват подвального этажа человеком, чье почтительное обхождение и смиренная повадка на первый взгляд должны были свидетельствовать о полнейшем подчинении. Но можно ли было что-нибудь поделать с этим убеленным сединой слугой? Он принадлежал обстановке, соблюдал негласные правила, которые лучше было оставить в покое, и главное — был так ласков с детьми, так им по-собачьи предан и так по-волчьи требователен, что вряд ли кто-то лучше него справился бы с уже начинающими показывать зубки волчатами. Но при всем при том он знал свое место. Было две территории, где он был полновластным хозяином: кухня и небольшой кусок земли в глубине парка. Там он копал, полол, обрабатывал междурядья, делал насаждения, в которых никто кроме него не мог ничего понять, но все это сугубо вокруг секвойи, в тени которой располагался на отдых. Однако дальше, чем падала тень от этого огромного раскидистого дерева, он не допускался, имелась граница, за которой находился его заклятый враг: садовник американского дядюшки, чьи величественные партеры и вылизанные аллеи были Морису что нож в горле, во всяком случае, казались вечным укором. Садовник американского дядюшки прозывался каким-то рыбьим именем, и Морис клял его на все корки по сто раз на дню, наделяя его всеми смертными грехами: и лжец-то он, и вор, и опасный хищник, одержимый одной страстью — увеличить территорию американского дядюшки за счет хозяина поместья, того, кому служил он сам. Садовник, Господин Треска́, голубоглазый, веселый человек, в открытую потешался над гневливым поваром. На театре боевых действий он трудился над усовершенствованием своего восхитительного парка, демонстрируя англо-саксонское превосходство знатока над деревенщиной. Морис был просто пигмеем по сравнению с обладателем знаний в области садово-паркового искусства и все же предпочитал все делать по-своему: по старинке копался в земле, так как то делалось его дедами и прадедами, и ничего не перенимал у состязателя — денди и виртуоза своего дела. Морис честил на чем свет стоит этого фата, оставаясь в душе крестьянином и отчетливо понимая, что все равно хозяин этой земли он, а не всякий заезжий молодец.