Вацлав Михальский - Мир тесен

В полночь Надя собралась ехать домой. Антонов вышел проводить её. Навстречу им шла девушка с раскиданными по плечам светлыми волосами, Антонов невольно обернулся вслед.

Чтоб тебя кошки съели! — хлопнула его по руке Надя. — Одну провожаю, другую примечаю, третью в уме держу, четвёртой письмо пишу!

Антонов засмеялся и обнял Надю за плечи.

Такси не было. Надя села в первую подвернувшуюся машину — серые «Жигули» с красными сиденьями, от которых терпко пахло новой кожей.

Вернувшись домой, опустошённый любовью, Антонов уснул мгновенно. Он забыл закрыть окно, но ни громыхающие цистернами молоковозы, ни стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок не мешали ему спать.

Утром его разбудило солнце, и перед глазами сразу встало порочное лицо владельца «Жигулей». «Какая противная, сальная рожа была у этого частника, — подумал Антонов. — Зря я отпустил её одну. Надо позвонить».

В его квартире телефона не было, пришлось идти на улицу, к автомату. Проклятый автомат проглотил его единственную «двушку» и не сработал. Антонов ринулся в булочную разменять деньги, но она была закрыта. Летнее утро обманчиво — кажется, день в разгаре, а всего семь часов.

«Чёрт, что же делать? Впрочем, хорошо, что не дозвонился — идиотизм звонить в такую рань».

Он бесцельно побрёл по тротуару мимо протянувшихся на целый квартал корпусов молочного комбината, мимо стендов с нарисованными масляной краской диаграммами и головами холмогорских коров. Зимой на этом комбинате Антонов читал лекцию по новой экономической реформе… «Чтоб тебя кошки съели!» — вспомнилось ему Надино пожелание. Кажется, оно сбывалось, его-таки начинали есть кошки. Ему стало казаться, что с Надей случилось что-то недоброе. И это он виноват. Он сунул её в машину к типу с подлой рожей, вдобавок тот, наверняка не умеет водить — машина новенькая, ещё краской внутри воняет. Мало ли что может случиться?!

С каждой минутой страх и беспокойство всё больше и больше овладевали Антоновым, и было такое чувство, словно из груди высасывают воздух и там всё холодеет и сохнет. Наконец, в восемь часов утра он купил за десять копеек сдобную булку, а оставшийся пятак ему дали «двушками» и копейкой.

— Алё-о, — раздался в трубке заспанный голос Нади.

— Доброе утро. Как ты там?

— Ты? Я думала, теперь три недели не позвонишь.

— Вот видишь, звоню. — «Всё в порядке — жива и здорова!» — облегченно подумал Антонов и сказал, не слушая Надиного голоса: — Ходил в булочную, нашёл на дороге «двушку», думаю, дай позвоню.

— Спасибо тому, кто обронил.

— Послушай, приходи ко мне.

— Сегодня? — в голосе Нади послышались удивление и нерешительность.

— Сейчас.

— Ты что! Мне надо к Андрейке на дачу съездить, пальтишко ему отвезти, там дожди.

Когда речь заходила об интересах Надиного сына, Антонов, сам выросший без отца, всегда пасовал, считая, что его, Андрейкины, интересы безусловно превыше.

— Ну, отвезёшь и приезжай.

— Да нет, я всё равно не смогу, — неуверенно сказала Надя.

— Как это не сможешь? Приезжай! Я жду тебя в два часа. — Антонов не стал слушать Надиного ответа, повесил трубку. Надкусив булку, он вышел из будки телефона-автомата и, веселея с каждой секундой, направился домой. Он шёл, как школьник, жуя на ходу булку, радовался солнцу, темной зелени сквера, белым перистым облакам в небе. Денег у него было три копейки, и до зарплаты оставалось еще пять дней, но это нимало его не заботило, потому что он привык жить одним днём, как птица.

Дома он подмёл пол, вытер пыль с письменного стола, вымыл горячей водой клеёнку на обеденном. Потом пожарил картошки на подсолнечном масле, выпил крепкого чая.

Ему уже давным-давно нужно было сдать в институтский сборник статью по проблемам территориального управления. Материал для статьи он собрал, оставалось только написать её. Антонов сел за письменный стол. Но на душе было так светло, так философски весело, что будущая статья показалась ему неловкой бессмыслицей, тяжёлой, никому не нужной.

«А, к черту! Устрою себе праздник! — решил Антонов, посидев над бумагами минут двадцать. — Скоро Надя придёт. Работа не трамвай — постоит!» Он растянулся на кровати поверх одеяла, забросил руки за голову и тихонько безголосо запел:

В песне говорилось о двух влюбленных: он уезжал навсегда, она упрашивала взять её с собой и «там, в краю далеком» назвать женой, сестрой или даже «чужой», но жили в краю далёком и жена, и сестра, а чужая — она была не нужна ему.

У Антонова не было ни жены, ни сестры, ни далекого края, и ему стало так жаль себя, так сдавило горло, что он чуть не заплакал, как маленький или пьяный. И что-то ему раздумалось, как никогда, о себе, о Наде, о жизни…

Ему уже тридцать пять, лучшее время прожито, жизнь летит так, что только ветер свистит в ушах. Утром, после сна, на лбу стала появляться косая морщина, зубы ни к черту, волос на голове — на одну хорошую драку, и ещё — пугающее ощущение в животе — иногда кажется, что там лежит горячий камень.

Он вспомнил о матери, единственном родном человеке, в тумане памяти мелькнуло её голубоглазое чистое лицо, застучала и смолкла пишущая машинка «Рейн-металл» с высокой чёрной кареткой… Всю жизнь мать работала машинисткой в редакции газеты, тянулась изо всех сил, чтобы её сын был не хуже других. Стучала, стучала, стучала день и ночь, и в будни, и в праздники подрабатывала сверхурочно к своей маленькой зарплате.

В двадцать три года Антонов с отличием окончил филологический факультет, его дипломная работа, посвященная рассказам Хемингуэя, была удостоена награды на Всесоюзном конкурсе студенческих научных работ. Всё складывалось как нельзя лучше, но тут пришла повестка: Антонов подлежал призыву на действительную военную службу. Это известие показалось ему кошмарным. Теперь он и сам не знал почему… В армию? Ни за что!

Вдруг подвернулось целевое место в аспирантуру, но не по литературе — по экономике… Он выпросил это место, кое-как сдал вступительные экзамены и с тех пор… начал жить на чужой улице.

В первый год его обучения в аспирантуре тяжело заболела мать: поскользнулась на редакционной лестнице, упала, повредила позвоночник. До смерти матери, а она умерла восемь лет тому назад, Антонов вел почти схимническую жизнь, полную постоянного напряжения и треволнений: учился в аспирантуре по чуждой сцепиальности, одновременно работал то сторожем вокзальных пакгаузов, то подчитчиком в областной газете, то редактором университетской многотиражки, бегал с передачами по больницам, по врачам. Через год после смерти матери защитил кандидатскую диссертацию. То ли его публикации оказались настолько интересными и актуальными, то ли сработала незримая пружина Его Величества Случая, но вдруг Антонова пригласили в Москву.