Вольтер - Эстетика

Иокаста столь же безосновательно подозревает, что боги наказывают фиванцев, не отомстивших за смерть Лая. Однако она сама утверждает, что месть была невозможна: как же может она думать, что наказана богами за то, что не совершила невозможного? Еще менее оправдан ответ Эдипа:

У него нет причины считать тех трех путников разбойниками, коль скоро в четвертом акте, когда пред ним предстает Форбас, Эдип говорит ему:

Ежели он сам задержал их, ежели напал на них потому только, что они не уступили ему дороги, он отнюдь не должен был счесть их ворами, которые, как правило, не придают значения нормам вежливости и больше думают о том, чтобы ограбить прохожего, нежели о том, чтобы оспаривать у него право первенства.

Но я вижу здесь ошибку еще более грубую. Эдип признается Иокасте, что он сражался с тремя незнакомцами в то самое время и в том самом месте, где был убит Лай. Иокасте известно, что у Лая было всего два спутника. Разве не должна она заподозрить, что Лай пал от руки Эдипа? Она, однако, не обращает никакого внимания на это признание из страха, что пьеса окончится в первом же акте; она закрывает глаза на обстоятельства, свет на которые проливает Эдип, и до конца четвертого акта больше нет речи о смерти Лая, хотя именно она является сюжетом пьесы. Сцену занимает любовь Тезея и Дирцеи.

В четвертом акте, увидев Форбаса, Эдип восклицает:

Почему надо считать Форбаса разбойником? Почему надо утверждать с такой уверенностью, что он – сообщник убийцы Лая? На мой взгляд, обвинения Корнелева Эдипа против Форбаса столь же безосновательны, как и обвинения Эдила Софоклова против Креона.

Я уже не говорю об исполинских деяниях Эдипа, который один убивает троих у Корнеля и семерых у Софокла. Но не странно ли, что шестнадцать лет спустя Эдип вспоминает во всех подробностях облик этих людей: «Один был чернобород и свиреп на вид, со шрамом на лбу и косиной в глазах; у второго было свежее лицо, пронзительный взор, залысины спереди, седеющие волосы на затылке». И в довершение неправдоподобия Эдип добавляет:

Об этом сходстве надлежало говорить не Эдипу, а Иокасте, которая, поскольку она жила как с одним, так и с другим, могла судить об этом куда лучше Эдипа, видевшего Лая одно мгновение. Софокл обработал это место именно так, но Корнель либо вовсе не читал Софокла, либо полностью пренебрег им, он не позаимствовал у греческого поэта ни красот, ни ошибок.

Как же, однако, получается, что Эдип один убил Лая, а Форбас, раненный подле царя, утверждает, что тот был убит разбойниками? Это противоречие трудно примирить; Иокаста вместо всякого объяснения, говорит, что

Неужто трагическая завязка «Эдипа» в мелкой лжи Форбаса? И нашлись люди, которых приводил в восторг этот детский лепет; один человек, высоко ценимый при дворе за свой ум, даже сказал мне, что это самое прекрасное место у Корнеля.

В пятом акте Эдип, устыдившийся тем, что взял в супруги вдову царя, павшего от его руки, говорит, что желает уйти в изгнание и вернуться в Коринф. Это не мешает ему послать за Тезеем и Дирцеей, чтобы прочесть

Что ему тайные козни Дирцеи и посягательства этой принцессы на корону, от которой он навсегда отрекся?

Наконец, мне представляется, что Эдип, узнавая, сколь чудовищно все, с ним случившееся, остается слишком холоден. Я знаю, он невиновен и добродетель его может черпать утешение в непредумышленности содеянного, но ежели ему достает твердости духа, чтобы ощутить, что он всего лишь жертва жестокого жребия, должен ли он казнить себя за это злосчастие? А если он в неистовстве и отчаянии выкалывает себе глаза, должен ли он сохранять достаточно хладнокровия, чтобы в столь ужасную минуту говорить Дирцее:

Должен ли он оставаться на сцене и обращать к Тезею и Дирцее речь, в коей свыше восьмидесяти стихов, тогда как Иокаста, его супруга и мать, ничего еще не ведает о его злоключениях и на сцене даже не появляется?

Таковы примерно основные пороки, замеченные мною в «Эдипе» Корнеля.

Быть может, я превышаю свои права, но я говорю о его ошибках с той же искренностью, с какой восхищаюсь красотами, рассыпанными в его творениях, и хотя прекрасные места этой пьесы, как мне представляется, не поднимаются до высот иных его трагедий, я все же не питаю надежды когда-либо с ними сравняться, ибо этот великий человек возвышается всегда над всеми даже тогда, когда не полностью равен себе самому.

Я не говорю уже о стихосложении; известно, что никогда его стих не был столь слаб и недостоин трагедии. В самом деле, Корнель ни в чем не знал середины, он скатывался вниз с той же легкостью, с какой воспарял к величию.

Надеюсь, сударь, Вы простите мне мою дерзость, если только может быть сочтено дерзостью находить дурным то, что дурно, и почитать имя писателя, не впадая в раболепие.

Да и какие же ошибки тогда стоит замечать? Уж не ошибки ли авторов посредственных, чьи пороки, как и творения в целом, никому не известны? Критику надлежит обращать внимание на промахи людей великих, ибо если, потворствуя предрассудку, мы станем восхищаться и их ошибками, мы вскоре неизбежно эти ошибки повторим, и может случиться, что у сих прославленных писателей мы почерпнем лишь пример того, как писать дурно.

Сударь, я подошел наконец к самой легкой части моих рассуждений, то есть к критике моего собственного произведения, и, дабы попусту не терять времени, я начну с первого его недостатка – слабости сюжета. По существу, пьеса «Эдип» должна кончаться в первом акте. Противоестественно, что Эдип не знает, как умер его предшественник. Софокл вовсе не дал себе труда исправить эту ошибку; Корнель, желая спастись от нее, сделал еще хуже, чем Софокл; я преуспел не больше, чем они. У меня Эдип говорит Иокасте: