Людмила Толмачева - Ягоды бабьего лета

— Ах, вон оно что! — со вздохом облегчения произнесла врач. — Так вы по поводу нашего Николая?

— Д-да… Я…

— А я подумала, что очередная инспекция из облздрава.

Ее голос переменился до неузнаваемости. Высокомерные модуляции еще оставались, но лед растаял. А на некрасивом лице даже появилась улыбка.

— Давайте знакомиться. Меня зовут Нинель Эдуардовна. Я главный врач в этом доме-интернате. А вы, Любовь Антоновна, кем приходитесь Николаю?

— Двоюродной сестрой.

— Да? — Нинель Эдуардовна смерила Любу взглядом, в котором читалось легкое недоумение.

— Я увидела его по телевизору и сразу же узнала. Вот. Приехала за ним…

— Это как-то странно… А что, других, более близких, родственников разве нет?

— Ну почему. Есть, конечно. Но, понимаете, им некогда, работают. А я на пенсии, времени у меня хоть отбавляй…

— A-а. Понятно. Ну что же, Любовь Антоновна, дело это не такое простое, как вам, должно быть, кажется. Во-первых, объясняться вам придется с исполняющей обязанности директора Комлевой. Ее сейчас нет. Она уехала за медикаментами и будет только завтра.

Во-вторых, предстоит процедура оформления документов, установления личности и тому подобное. Я, конечно, не специалист, но общее представление о таких делах имею. Ведь он находится в федеральном розыске, не так ли?

Люба кивнула, а жабоподобная Нинель встала, чтобы взять из шкафа медицинскую карту.

— Вот его, так сказать, документ. Другого не имеем.

Она села, затем пристально, даже изучающе посмотрела на Любу и, послюнявив палец, перевернула первую страницу:

— Та-ак. Николай Майский… Это условное имя, сами понимаете. Появился он у нас весной, вот и дали соответствующую фамилию…

— А когда конкретно это было?

— Восемнадцатого мая. Совпадает с вашим случаем?

— Да, да! Совпадает. Почти.

— Почти?

— Он пропал в начале февраля. Тогда… Постойте! А где же он был до мая?

— Вы меня об этом спрашиваете?

— Нет, извините, но…

— Да где угодно! Человек, потерявший память, все равно что малый ребенок. Он мог оказаться и в вытрезвителе, и на вокзале, и у бомжей — где угодно! К нам он поступил из местной больницы. Говорят, его сняли с электрички в ужасном состоянии: истощенного, с высокой температурой, простите, завшивленного, с коростами по всему телу. В больнице его лечили от пневмонии.

Врач произнесла эти слова без какого-либо сочувствия к Любе, и даже напротив, как бы обвиняя ее во всех бедах, случившихся с «Николаем». Она бросила взгляд на карточку:

— Тут из особых примет есть две, о которых, я думаю, могут знать лишь самые близкие родственники…

— Да? И что за приметы?

Врач в упор, выжидающе посмотрела на Любу, точно раздумывая, доверять ли ей столь «секретную» информацию. Люба опередила ее:

— У него на левой руке характерный шрам, давнишний, еще с молодости.

— Верно. Есть такая примета. Ну, а вторая, думаю, вам не известна. Это большая родинка на правом бедре, почти на ягодице.

Люба промолчала, лишь неопределенно кивнув, мол, да, о такой примете она не в курсе.

— А фотографии своего родственника вы захватили?

— Да, конечно.

Люба суетливо доставала из сумки фотографии, страдая от двусмысленности положения, в котором оказалась: «Что я наделала? Ведь мое вранье шито белыми нитками. В самое ближайшее время все раскроется. И как я буду выглядеть?»

Она молча протянула врачу снимки Игоря. Нинель Эдуардовна, близоруко щурясь, долго их рассматривала и наконец изрекла:

— Да, похож. Как его настоящее имя?

— Игорь. Игорь Алексеевич Чащин, Вот тут еще кое-что…

Она торопливо открыла сумку и вынула из нее старый, десятилетней давности, пропуск в научно-техническую библиотеку с маленькой фотографией Игоря. Нинель Эдуардовна, хмыкнув, взглянула на пропуск и подняла свои водянистые глаза на Любу:

— Извините, это формальность, разумеется, но так уж положено, вы свои документы захватили?

— Да. Вот…

Люба с упавшим сердцем снова полезла в сумку, не зная, что ей сейчас делать — признаться во лжи прямо сейчас или…

Она подала свой паспорт врачу и уже приготовилась к разоблачению, но, к счастью, Нинель Эдуардовна открыла лишь первую страницу и, быстро пробежав по ней глазами, тут же вернула документ. Люба тихо спросила:

— Я… Я могу посмотреть на него?

— Конечно, можете, Любовь Антоновна. Но сейчас у нас «мертвый час», послеобеденный отдых, так что придется немного подождать. Пойдемте, я провожу вас в гостевую комнату. Там вы можете полежать, если хотите.

Они вышли из кабинета. И вновь Люба почувствовала, как в нос ударил кислый запах. Гостевая комната находилась на другом конце коридора. Когда они проходили мимо вестибюля, где «истукан» мыла пол, Нинель Эдуардовна окликнула ее:

— Фрося, потом зайди ко мне!

Не переставая елозить лентяйкой по линолеуму, Фрося исподлобья взглянула на них, но ничего не сказала.

Люба сидела на продавленном диване в гостевой комнате с ощущением душевного дискомфорта, который не исчезал даже при мысли о скорой встрече с Игорем. Почему ей так нехорошо на душе? И дело не только во вранье. Это пустяк, на котором не стоит зацикливаться. Уж как-нибудь все обойдется. Ведь женщина, в конце концов, эта Нинель Эдуардовна, к тому же, наверное, ее ровесница. Должна понять, что… А! Ерунда! Нет, не в этом дело! Что же все-таки не дает ей покоя?

Так и не разобравшись в причине своего беспокойства, Люба решила отвлечься от бесплодных раздумий и начала разглядывать гостевую комнату. Помещение это было довольно просторным. Дополнительный объем ему придавал высокий потолок, на котором с прежних времен сохранилась замысловатая лепнина. Солнечный свет, попадая в окно через кроны лип, причудливыми пятнами ложился на поблекшую обивку кресел и дивана. В углу, справа от двери, над эмалированной раковиной тускло поблескивал медный водопроводный кран. Сверху висело треснувшее по диагонали зеркало. Напротив дивана, где сидела Люба, к стене был прибит большой стенд: «Социальная защита». Пожелтевшие машинописные тексты на нем чередовались с вырезками из журналов. Любу позабавил приклеенный к стенду конверт с надписью: «Ваши вопросы и пожелания». Она не поленилась, подошла к стенду, заглянула в конверт — пусто. «Ни вопросов, ни желаний — мертвое царство», — эта несерьезная мысль усилила ее тоску.

В окне, между рамами билась запоздалая муха. Ее жужжание было единственным живым звуком в мертвой тишине комнаты. «Я назвала это место мертвым царством. Врач сказала: “Мертвый час”. И муха жужжит в мертвой тишине. Не слишком ли много мертвого?» — подумала Люба и поежилась. Она внезапно почувствовала усталость — захотелось прилечь, отдохнуть. Но засаленная обивка старого дивана вызвала в ней брезгливость. Желание прилечь тут же пропало.