Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин [litres]

От постели, на которой сидели Эрика и Отто, доносился шум, как будто там дрались, и громкое хихиканье.

– Отто, гадкий мальчишка! Ты что делаешь! Вот расскажу твоей матери!

Через несколько минут пришла сестра, чтобы сказать нам, что автобус отправляется.

– Клянусь тебе, Кристоф, – шептал мне Отто, когда мы надевали пальто. – Я мог делать с этой девчонкой все что угодно! Она была моя… А ты хорошо провел время со своей? Немного тощая, да? Но бьюсь об заклад, настоящий огонь!

Вместе с другими пассажирами мы влезли в автобус. Пациенты толпились рядом, прощаясь с нами. Закутанные с головой в свои одеяла, они могли сойти за представителей какого-то лесного племени.

Фрау Новак расплакалась, но силилась улыбнуться.

– Скажи отцу, что я скоро приеду.

– Конечно, приедешь, мама! Теперь ты скоро поправишься. Скоро будешь дома.

– Пройдет совсем немного времени… – всхлипывала фрау Новак, слезы струились по щекам, освещая страшную лягушачью улыбку. Вдруг она начала кашлять, – казалось, ее тело сейчас сложится пополам, как у куклы на шарнирах. Сжав руки на груди, она захлебывалась надрывным кашлем, словно отчаявшееся раненое животное. Одеяло сползло с головы и плеч; выбившаяся прядь упала на глаза – она слепо трясла головой, стараясь откинуть ее. Две сестры деликатно пытались увести ее, но она яростно сопротивлялась. Она не желала уходить с ними.

– Иди в дом, мама! – умолял ее Отто. Он сам чуть не плакал. – Пожалуйста, иди в дом! Ты умрешь от холода!

– Пиши мне хоть изредка, Кристоф! – Эрна схватила меня за руку, словно боясь утонуть. В глазах ее было написано нескрываемое отчаяние. – Хотя бы открытку… просто надпиши свое имя.

– Конечно, напишу.

Они столпились вокруг нас в маленьком световом пятне от пыхтевшего автобуса, их освещенные лица казались зловещими призраками на фоне черных сосновых стволов. Это была кульминация моего сна: мгновение ночного кошмара, которым он должен был кончиться. И тут мною овладел какой-то нелепый страх, что они могут напасть на нас, – банда жутковатых, безмолвных закутанных фигур стаскивает нас со скамеек и кровожадно волочит куда-то в гробовом молчании.

Но вот все кончилось. Они ушли в темноту, – в сущности, безобидные, как призраки, а наш автобус, грохоча колесами, покатил к городу сквозь глубокий, невидимый нам снег.

Однажды ночью, в октябре 1930 года, через месяц после выборов, на Лейпцигерштрассе произошел страшный переполох. Банды нацистских молодчиков устроили антисемитскую демонстрацию. Они хватали темноволосых носатых прохожих и били окна во всех еврейских магазинах. Само по себе это событие не было таким уж выдающимся, никого не убили, стреляли мало, арестовали не более двадцати человек. Я помню о нем лишь потому, что тогда впервые столкнулся с берлинской политикой.

Фрейлейн Мейер, конечно, была в восторге.

– Поделом им! – воскликнула она. – Город пропитан еврейской заразой. Поднимите камень – и оттуда выползет пара евреев. Они отравляют воду, которую мы пьем! Они давят нас, они грабят нас, они пьют нашу кровь. Взгляните на все большие универмаги: Вертхейм, К. Д. В., Ландауэры. Кто их владельцы? Мерзкие воры – евреи!

– Ландауэры – мои друзья, – холодно отрезал я и вышел из комнаты, прежде чем фрейлейн Мейер успела что-либо возразить.

Я, конечно, покривил душой. На самом деле я в жизни не встречал никого из семьи Ландауэров. Но перед отъездом из Англии один общий знакомый дал мне рекомендательное письмо к ним. Я не верю в рекомендательные письма и, наверное, не воспользовался бы и этим, если бы не заявление фрейлейн Мейер. Теперь же назло ей я решил написать фрау Ландауэр. Наталья Ландауэр – я познакомился с нею через три дня – была школьницей восемнадцати лет. Ее лицо с сияющими глазами, обрамленное темными пушистыми волосами, казалось слишком худым и длинным. Она напоминала молодую лисицу. Как принято у студентов, она сильно потрясла мне руку.

– Пожалуйста, проходите. – Голос ее звучал резко и властно.

Огромная светлая гостиная, несколько перегруженная мебелью, была обставлена в довоенном вкусе. Наталья сразу же заговорила с огромным воодушевлением на быстром ломаном английском и стала показывать граммофонные пластинки, картины, книги. Мне не разрешалось ни на что смотреть больше минуты.

– Вы любите Моцарта? Да? О, я тоже. Очень сильно! Это картины из Королевского дворца. Вы не видели? Я покажу вам когда-нибудь, да?.. Вам нравится Гейне? Скажите честно, пожалуйста.

Она перевела взгляд с книжных полок на меня и улыбнулась, но с поучительной суровостью:

– Прочтите. Это чудесно.

Я пробыл у нее дома не больше четверти часа и уже успел получить четыре книги: Тони Крюгера, рассказы Якобсена, том Стефана Георге, письма Гете.

– Вы должны честно сказать мне свое мнение, – предупредила она.

Вдруг горничная раскрыла скользящие стеклянные двери в конце комнаты. Оказалось, что своим присутствием нас почтила фрау Ландауэр. Крупная бледнолицая женщина с мушкой на левой щеке и гладко зачесанными и стянутыми в пучок волосами сидела за обеденным столом, разливая из самовара чай. На столе стояли тарелки с ветчиной и горошек с тонкими скользкими сосисками, из которых брызгала горячая вода, когда их протыкали вилкой, а также сыр, редис, хлеб из грубой, не просеянной ржаной муки и пиво в бутылках.

– Вы выпьете пива, – приказала Наталья, возвращая матери стакан чая.

Оглядевшись, я заметил между картинами и шкафами вырезанные из цветной бумаги и пришпиленные к стене кнопками причудливые фигуры в человеческий рост: девушки с развевающимися волосами и газели с раскосыми глазами. Это был до смешного жалкий протест против буржуазной помпезной мебели из красного дерева. Я догадывался, что это выдумка Натальи, хотя мне никто не говорил об этом. Да, она сделала их и повесила для вечеринки, потом хотела убрать, но мать не позволяет. У них произошел небольшой спор, – очевидно, обычная домашняя ссора.

– Oh, but they’re terrible, I find! [19] Они просто ужасны! ( англ.) – закричала Наталья по-английски.

– А мне кажется, что очень милы, – безмятежно ответила фрау Ландауэр по-немецки, не отрывая глаз от тарелки, набив рот хлебом и редисом.

Сразу после ужина Наталья дала понять, что я должен пожелать фрау Ландауэр спокойной ночи. Затем мы вернулись в гостиную. Она начала допрашивать меня. Где я живу? Сколько плачу за комнату? Выслушав ответ, она тотчас же заметила, что я выбрал абсолютно неподходящий район (Виммерсдорф гораздо лучше) и что меня надули. За те же деньги я мог бы найти не хуже, с водой и отоплением.

– Вы должны были спросить меня, – добавила она, явно позабыв, что мы впервые видим друг друга, – я бы сама вам подыскала. Ваш друг говорит, что вы писатель, – вдруг сказала Наталья с вызовом.