Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Я был уверен, что он пойдет своей дорогой, но он, видимо, меня заметил, так как внезапно свернул в густую тень дерева.

— Вы слышали? — многозначительно спросил он.

Я промолчал.

— Вы должны были слышать.

— Все у меня болит, я едва ноги волочу, — тихо сказал я.

— Вы думаете, она зачем сюда приехала? Подцепить карася. Муж ее бросил, с гимназисточкой удрал, по сей день развода еще нет. А вы поглядите, какая фанаберия. Что ни вечер — по всем соседним поселкам и усадьбам носится, ищет случая. Сидит всегда одна, да еще с таким видом, что простой поляк к ней не подступись. Дежурит. Счастья ждет.

— Мне уже пора идти. Извините.

— Куда вас снова несет, уважаемый? Вы только что, да еще с посторонней помощью, вернулись из далекого путешествия.

Я смотрел на свои босые студни, погруженные в песок, горячий, как неостывший пепел. Неподалеку, на середке зыбкой колеи металась стайка воробьев. Монастырский колокол умолк, но эхо его ударов все еще блуждало в дубраве на той стороне реки.

Партизан поднял кверху обсыпанный мукой протез.

— Поглядите. Пятнадцать лет назад мне за это водку ставили, в каждом доме угощали, девки ножками дрыгали, лишь бы я снизошел и бросил на них взгляд. Тогда это было неоценимое сокровище. Волшебная палочка. Можно сказать, реликвия.

Я разгреб ступней песок и принялся неуклюже разрисовывать землю большим пальцем ноги.

— Ну, взгляните, неизвестный прохожий, — сказал партизан, суя мне под нос кожаный кулак. — Не опускайте глаз, как все. Я человек привычный. Меня это не смущает. Я научился платить за свое уродство.

— Не надо так говорить, — с трудом произнес я.

— Вы думаете, я под хмельком? Из-за этой суки? Если бы я сам к ней лез, если бы приставал… А то ведь она. Мимо не пройдет, чтобы бедрами не вильнуть, в глаза не посмотрит, чтобы взглядом не слукавить.

По дороге тащилась подвода. Лошадь терпеливо отгоняла хвостом слепней, которые сопровождали ее в этом сонном путешествии. Кучер в бараньей шапке спал на гороховине, а рядом с ним сидел ребенок с большими сияющими глазами.

— Вы слышали о Гунядом? — ни с того ни с сего спросил я.

— О Гунядом?

Теперь он смотрел в землю, на мой нескладный, нелепый рисунок.

— О Гунядом? Слышал. А кто не слышал? Он сюда пришел с востока. Было время, когда он всем повятом управлял.

— Откуда у него такая странная кличка?

— Кажется, это венгерское слово или, может, цыганское. А вам зачем знать?

Я разыскал сигарету, долго чиркал спичкой.

— Сам не знаю.

— Раньше люди его ненавидели, а теперь перестали. Он давно здесь не показывался, но говорят, что живет он в Солецком бору. Уж лучше бы сгинул бесследно. Эх, пожили мы…

Он стукнул протезом по стволу дерева и пошел серединой дороги, поднимая тучи пыли. Я подождал, пока с глухим шумом упадет еще один каштан. И побрел в сторону железнодорожных путей.

На балконе дома, в котором помещался комитет партии, стоял мужчина. Он был без пиджака, в расстегнутой на груди рубахе и мрачно смотрел на тихий, замерший в бездействии городок. Я знал, что фамилия этого человека Шафир.

Я чувствовал на себе его взгляд, когда шагал через заржавевшие рельсы, по которым уже много лет, со времен войны, не проходил ни один поезд. Между шпалами, утратившими следы масляной пропитки, росла буйная зелень и уже отцветшие васильки.

Я шел мимо одиноко стоявших домишек, которые условно можно было считать предместьем, миновал большой дом с наглухо забитыми окнами, дом-памятник, дом — укор совести. До войны в нем жила зажиточная еврейская семья, она вся погибла от рук немцев. Потом дом приобрели торговцы, которых вскоре настигла партизанская пуля. После войны в нем стояла воинская часть, затем его купил какой-то человек, и у него умерла жена. Тогда он уехал, говорят, за границу, а дом остался без хозяина и служил местным жителям постоянной темой для воспоминаний, предостережений и сентенций о смысле жизни.

Близ реки, на пригорке, среди кустов горбилось под огромной крышей довольно большое здание. Рядом с ним росла высокая рябина, вся усыпанная красными кистями ягод.

Я шел по дороге, покрытой грубым речным песком, — она вела к Соле, к мосту, который так и не достроили. Слева, над тлеющим торфяником, вился прозрачный дым. Я уже различал монотонный лепет реки.

Она катила свои воды в глубоком овраге, стиснутая с обеих сторон ольшаником. Сквозь зеркальную поверхность воды я видел до бесконечности длинные бороды водорослей и зеленые, обкатанные течением камни.

На том берегу какой-то человек вздумал войти в воду, но, поскользнувшись на мокром черноземе и ломая крапиву, съехал в реку и погрузился по самую шею в воду, взметнув радужные брызги; с минутку он постоял с таким видом, словно принимал целебную ванну, а потом рванулся и с необычайной живостью пошел наперерез быстрому течению.

Потом я увидел промокшего до нитки Ромуся. Он вскарабкался на берег и раза два подпрыгнул на левой ноге, стараясь вытряхнуть воду из уха.

— Ах ты, раздувшаяся от тины, чтоб тебя собаки вылакали, — извергал он проклятия на ни в чем не повинную реку.

Потом он заметил меня.

— Уже выздоровели?

— Как видишь.

— А я, черт возьми, спешил с новостью. Ну и влип. Вот, делай людям добро. Теперь неделю пескарями сморкаться буду.

Он выжал воду из штанин и подозрительно поглядел на меня.

— А вам не любопытно?

— Не знаю, голова у меня болит.

— Солецкий бор собираются вырубать.

— Весь?

— Нет, только здесь, у реки. Отмеряют сегодня землемеры, старший лесничий приехал.

— Так что же это за новость?

— Сразу видно, что вы нездоровы. Вырубают, потому что в этом месте Солу перекроют, вода поднимется и затопит участок, который расчистят.

— Н-да.

— Ой, вы еще плоховаты. С этой стороны лес, а с нашей?.. Теперь смекаете? Лесу-то, может, и не жаль. Проклятый бор, там полно могил, еще с первой войны, но больше всего с последней. Ведь тут немцы тайком строили что-то очень важное. Подвели рельсы, дороги проложили, в лесу бункеры поставили. Но им времени не хватило. Когда русские наступали, так немцы всех тех, кто здесь работал, за одну ночь перебили и закопали во рвах. Может, это и хорошо, что бор исчезнет. Но нашего городишка жаль. Все жалеть будут.

Я смотрел на Солу, вобравшую в себя отражение неба и прибрежных деревьев. Время от времени из воды высовывалась рыба в погоне за мошкарой, и в это короткое мгновение на зеркальной глади реки тонкими колечками расходились волны.

— Вы нездешний, вам все равно, — неприязненно сказал Ромусь.

Он выплюнул зеленую водоросль и незаметно, потихоньку стал двигаться по дороге к городку.

Река бурлила между черными корнями, которые из последних сил цеплялись за берег. Косяки крошечных рыбок, побуждаемые неведомыми импульсами, зигзагами плыли по мелководью, то останавливаясь на мгновение, то внезапным рывком кидаясь в сторону. Неспокойное течение Солы разметало кленовые листья, уже окрашенные в красный цвет.