Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Он вас стесняется, — сказала пани Мальвина. — Вчера ему было не по себе. Ведь он, знаете, в Сибири…

— Знаю, я слышал.

— В каких он только армиях, бедный, не служил, какие только мундиры не носил!.. И у царя, спаси господи его душу, и у германцев, и у большевиков, и у своих, поляков.

Старый Корсак принес топор, поплевал на ладони и принялся рубить ветвистую елочку.

— Да, да, — вздохнула пани Мальвина, — мы до тех пор живем, пока работаем.

— Спать хочется, — сказал я.

— Ну и спите. На здоровье.

Она отошла к крылечку. Постояла там немного, поглядывая на брата, с глухим присвистом рубившего дерево. Потом скрылась в холодной темноте дома.

Дом наш стоял на едва заметной возвышенности — старом берегу Солы, которая когда-то была могучей рекой и выдолбила себе широкое русло — нынешнюю долину — до того, как природа превратила ее в скромную речушку, обозначаемую теперь не на каждой карте. Лежа в саду, расположенном на пологом откосе, я видел поля, убегавшие круто вверх, к солнцу, которое катилось совсем низко над черными елями. Среди этих полей, плотно прилепившись к склону, лежал старый монастырь, окруженный золотыми кленами. Он был тихий, запущенный, с бесчисленными прогнившими деревянными пристройками, с осыпающейся штукатуркой, из-под которой вылезали на дневной свет красные кирпичи, такие яркие, словно их только сегодня уложили, и огромные бесформенные камни со дна старой реки. Но я знал, что в этих развалинах живут четыре престарелых монаха, что самый младший из них, калека, с лицом болезненного ребенка, иногда спускается в городок, через него монахи поддерживают связь с давно забытым миром. Я знал также, что одна из монастырских келий превращена в музей, нелепое собрание экспонатов, которые попали сюда по странной случайности; в застекленных шкафчиках хранятся минералы, которых никогда не рождала здешняя земля, на столах покоятся морские звезды и засушенные рыбы из далеких южных морей. Почему обитатели монастыря отказались собирать памятки истории здешнего края и местной веры, почему они копят у себя диковинки из далеких стран — этого никто не знал, хотя все принимали как должное такую аномалию, вероятно видя в ней некое выражение монашеской тоски по утраченной суете мира.

На противоположной стороне, за полотном железной дороги, за лугами и за Солой, был другой склон, похожий, только более крутой; летом над ним нависало солнце — багряное солнце заката. Там, с буйной дубравы, начинался Солецкий бор, который некогда был дремучим лесом. Посреди долины, вдоль железной дороги, лежал наш городок, иссеченный песчаными уличками без названий. В нем не было ни рынка, ни определенного архитектурного строя, что вовсе не значит, будто он лишен был традиций и истории; общеизвестно, что его заселяли люди, исповедовавшие разные религии и говорившие на разных языках, что его много раз грабили и жгли, что ему так и не удалось окрепнуть и превратиться в осмысленный урбанистический комплекс.

Я смотрел на Ильдефонса Корсака, обрубавшего сухие ветки елей. Он работал ритмично, как автомат, внешне без всякого напряжения, однако я чувствовал, что его старческое тело действует по инерции и что в любой момент его силы могут иссякнуть. Под дряблой коричневой кожей на широких костях кое-где на мгновение вырисовывался узловатый мускул, а ребра выпирали, как судорожно оттопыренные жабры миноги. Глядя, как он работает, я невольно поддался впечатлению, будто наблюдаю агонию незаведенных часов, маятник которых неуловимо для глаза замирает, исчерпав накопленную энергию.

Зрелище это нестерпимо угнетало меня. Я перевернулся на другой бок. Теперь я видел сухие стебли высокой травы, мертвые и лишенные соков. Зацепившиеся за них нити бабьего лета покачивались от незаметного дуновения ветерка, как микроскопические бумажные змеи. И все-таки я непрерывно слышал стук топора Ильдефонса Корсака, навязчивый, как укоры совести.

В конце концов я не выдержал, встал со своего ложа, отыскал можжевеловую палочку, служившую подпорой калитки, вышел на заросшую сорняком песчаную уличку и двинулся по главной магистрали городка, тянувшейся параллельно железнодорожным путям. Мне казалось, что в окнах, отливавших синевой неба, я различаю очертания лиц, что любопытные глаза провожают меня по раскаленной от зноя дороге. Незнакомая женщина, согнувшаяся под тяжестью коромысла с полными ведрами, оглянулась и испуганно сплюнула через плечо.

Я пошел быстрее, но вскоре почувствовал невероятную усталость и остановился под каштаном. Здесь, в его густой тени, валялись на земле игольчатые плоды, потрескавшиеся и бесстыдно обнажившие свое необычайно материальное, соблазнительное нежно-коричневое нутро. Я уже собирался идти дальше, как вдруг мое внимание привлек шум голосов, а вслед за тем из темного помещения магазина, пропахшего мылом и мукой, выбежал партизан Ясь Крупа. Он постоял на дороге, поправил задравшийся рукав на потертом протезе, пригладил волосы и после недолгого колебания вернулся в магазин.

— Нет, — услышал я голос Регины.

Партизан назойливо что-то ей объяснял.

— Нет, — повторила Регина.

Звякнула какая-то банка, зашелестела юбка.

— Да уходи-ка, ну, слышишь?

— Я раздумал и не уйду.

— Захотелось ему, ишь ты… И не таковские сюда приходили.

— Если пожелаешь, можем уехать.

— И куда же?

— У меня друзья в Варшаве. На высоких постах. В правительстве.

— Я, слава богу, еще молодая и собой вроде бы недурна, с кем попало связываться мне не к чему.

В темном помещении раздался такой громкий стук, что стекла задрожали.

— А ты мне тут не размахивай своей колотушкой. Кавалер нашелся.

С минуту было тихо, потом партизан сказал ей что-то шепотом.

— Подумаешь, напугал. Я говорю нет, и кончено. Убирайся, а то покупатель войдет, а я по твоей милости стыда не оберусь.

Зазвонил маленький монастырский колокол. Его дробные, округлые звуки скатывались вниз, в городок, как бусинки.

— Нет? — спросил партизан.

— Нет.

— Смотри, пожалеешь, да поздно будет.

— О чем мне жалеть — что не пошла в кусты с пьяницей?

— А ты знаешь, почему я пью?

— Не знаю и знать не желаю.

Снова напряженное молчание.

— Ну? — настаивал партизан. — Ты мне ответишь?

— Восемьдесят три плюс сорок шесть будет сто двадцать девять, к этому добавить двадцать семь…

— Захолустная принцесса из потребительской кооперации.

Я услышал грохот, приглушенный крик и что-то вроде быстрого пошлепывания по тесту. На пороге магазина появился партизан, весь обсыпанный мукой. Отряхнувшись, как собака после купания, он долго стоял в задумчивости, беспомощно вперив взгляд куда-то вдаль. Потом рубанул протезом по ставням магазина и вышел на середину улицы.