Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Ну, вот видишь, теперь все будет хорошо, — сказал мужчина.

— Пожалуйста, извините меня за хлопоты, — с трудом пробормотал ты.

— Для того мы и существуем. Это наш долг, — сказала женщина.

Ты задумался.

— Я пришел за матерью.

— Знаю, знаю. Утром их повезли дальше. В рейх.

Ты стремительно вскочил.

— Я должен идти.

Женщина, нет, не женщина, девушка с теплой ладонью удержала тебя.

— Бессмысленно. Матери вы ничем не поможете, а себя погубите. Ее уже не разыщут.

— Вам надо скрыться, — добавил мужчина. — Теперь жизнь каждого человека дорога.

Ты видел склоненные над тобой озабоченные лица, и поэтому ты должен был сказать:

— Меня выгнали из отряда.

Мужчина выпрямился.

— Из какого отряда?

— Поручика Бури.

Стало тихо, слышно было, как тикают часы на руке мужчины. Ты знал, что твои спасители переглядываются и что они растерялись.

— Я пойду, — прошептал ты.

Мужчина скрипнул высокими сапогами.

— Покажи ему дорогу.

Девушка взяла тебя за рукав и вывела другим ходом. Ты очутился во дворе, заставленном саженями дров, прошел одни темные ворота, другие и вышел на какую-то улицу, залитую пронзительно-ярким светом.

— Это Велькая улица. Как идти дальше, знаете? — спросила девушка.

Ты утвердительно кивнул.

Она тут же отвернулась и побежала в сторону лабиринта проходных дворов, а ты даже не успел запомнить ее лицо, цвет ее волос. Ты стоял и смотрел на то местечко на рукаве рубашки, где все еще сохранялось ее тепло.

Итак, ты вернулся домой, вернее не домой, а в поселок, где прошли твое детство и юность, где ты всему научился и где все теперь стало тебе чужим и враждебным. Ночевать в своем доме, куда в любой момент могли нагрянуть шаулисы, ты не мог и перебрался на незастроенный участок, владелец которого собирался в тридцать девятом году ставить дом, но не успел и потом затерялся где-то в большом мире.

Итак, ты поселился в саду, заросшем дикими сорняками, уже слегка прибитыми первыми заморозками, и разложил в сарайчике, предназначенном для хранения цемента, сенник, который приволок из дому.

Соседи знали, где ты скрываешься: они не препятствовали твоему решению, как, впрочем, и не поддерживали тебя, не проявляли добрых чувств и ничем не помогали. Ты пролежал там недели полторы, питаясь брюквой, раздобытой на чужих огородах, и от тех дней в твоей памяти не осталось ничего, кроме хлюпанья дождя по покрытой толем крыше и многоголосого шума ветра.

Тебе казалось, будто все это тянется недели полторы, но могло тянуться и дольше, потому что слюдяная корка заморозков уже заползала в сарайчик, подымаясь все выше по дощатой двери. Не раз, просыпаясь, ты с испугом дотрагивался до колючих, заледенелых волос. Сквозь щели ты видел звезды и неясные контуры деревьев, и все кругом было чуждо и враждебно тебе.

И однажды ночью, когда выпал снег, разбудивший тебя своей тишиной, произошла эта странная встреча. В дверях твоей клетушки стоял незнакомый мужчина, причем стоял неподвижно, словно о чем-то раздумывая. Ты сел на сеннике под грудой тряпья и мешков из-под цемента, а он по-прежнему не шевелился, и его можно было бы принять за ствол дерева, если бы не теплое дыхание, которое густым паром врывалось в сарайчик.

— Пришла зима, — сказал он наконец.

— Я уже выздоровел. Вскоре покину эту будку, — ответил ты.

— Куда пойдешь?

— В лес.

— Ведь тебе туда нет возврата.

— Найду другой отряд.

Где-то в поселке завыли собаки, быть может, в предчувствии суровой зимы.

— Нелегко быть чужим среди своих, — сказал он.

— У меня были самые добрые намерения. Так странно это получилось.

Под его сапогами заскрипел снег.

— Подыщи себе подходящую компанию.

— А где я ее найду?

— Не ты один такой на свете.

Ты сгреб из щели горсточку пушистого снега и лизнул. Он был горьковатый, отдавал крышей.

— Будь здоров, — сказал мужчина.

С этими словами он исчез. Ты даже не слышал скрипа снега, потому что снова мрачно завыли собаки.

Тогда ты вдруг понял, что его следовало кое о чем расспросить, что он ушел слишком рано, что он тебе нужен. Ты выбежал из сарая и остановился посредине заснеженного двора, не зная, что делать дальше.

И ты стал наугад искать его следы на снегу. Ты пошел по одному следу, но очень скоро выяснилось, что он ложный. Ты кидался от межи к меже, от кустика травы к куче увядших стеблей, пока вдруг не увидел знакомое окно, на этот раз, правда, с другой щелью, не в форме треугольника.

У тебя живее забилось сердце, ты уже знал, что спасен, хотя и не очень ясно понимал, что дало тебе повод так думать. Увязая в наметанных за ночь сугробах, ты добрел до окна и припал глазом к стеклу, затянутому тонким узором инея. От твоего дыхания туманилась холодная поверхность стекла, но, несмотря на это, сквозь крошечные просветы ты увидел женщину, читавшую письмо.

Ты долго ждал, надеясь, что вот-вот в кругу света появится мужчина с хлопьями снега на сутулых плечах и черных волосах, что он заговорит с ней. Но никто не входил в тот дом, и было очень тихо, и женщина, залитая рыжеватым светом, сидела неподвижно, как на гравюре.

А потом она вдруг поднялась с табурета и медленно стянула через голову блузку. И тогда в прогалинках между замысловатыми узорами мороза на оконном стекле ты снова увидел женскую наготу, но не убежал, как в тот раз, а впитывал ее в себя, превозмогая этим кощунством огромную печаль, тяжелую, как мертвое тело.

— У кого есть вопросы? — после длительной паузы спрашивает секретарь.

Встает какой-то мужчина. Я вижу бледное пятно лица, на его фоне резко сверкает золотой зуб.

— Вы рассказывали о том периоде, когда были в подпольной банде. Можете ли вы сообщить нам, где сейчас ее главарь?

Я подготовлен к такому вопросу. И все-таки сердце снова начинает колотиться так громко, что я боюсь, как бы не услышали в зале. Передо мной стоит стакан, наполненный до половины. Я беру его и медленно пью воду, по вкусу напоминающую летний дождь.

— Нет. Не знаю. Мы расстались при случайных обстоятельствах, и я не знаю, что он теперь делает и вообще жив ли он.

— Но вы отдаете себе отчет в том, что обязаны говорить правду?

— Да.

— Тогда, быть может, вы скажете его кличку?

Я еще раз тянусь к стакану. Пусто. Я достаю сигарету, верчу ее в пальцах и кладу в сторону.

— Нет. Я не помню его кличку.

Очень долго тянется многозначительная пауза.

— Не помню. Мы очень часто меняли клички по соображениям конспирации. Не помню. Боюсь, что смогу назвать только какую-нибудь случайную.

— Но отряд ваш должен же был как-то называться?

— Мы никак себя не называли. Это была группа, отколовшаяся от большого отряда, который позднее был разбит. Попросту десятка полтора очень молодых людей. Мы хотели бороться до конца.