Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Гунядый — это такая кличка, — добавил переводчик. — Когда-то он тут командовал большим отрядом, управлял целым повятом. Теперь, кажется, он скрывается в здешних лесах.

Партизан стоял в нерешительности. Потом, однако, с небрежным видом двинулся в их сторону. Я тоже пошел следом за ним.

— Люди всякую чепуху мелют, знаете, как оно водится, — шутливо сказал он.

Мы все пошли к реке.

— У нас есть точные сведения, что он жив.

Партизан настороженно, искоса, поглядывал на них.

— Мы ничего такого не слышали. Неужели он выдержал бы столько лет жизни в полном одиночестве?

— Кто здесь играет на кларнете?

— Рабочие. Со строительства.

— Значит, о Гунядом в последнее время ничего не слышно?

— Мы, знаете, не здешние. Старые жители, может, что-то знают, — сказал граф. — А нас такие вещи не интересуют.

Брюнет что-то шепнул седому, но ответа не получил.

— Значит, в последние годы никому он не встречался?

— Если кто его и встретил, так после этого в живых не остался, — сказал Пац.

Брюнет с золотыми пуговками нахмурился.

— Вы говорили, будто ничего не слышали о Гунядом?

Граф в замешательстве поглядел на партизана.

— Люди болтают, что им не лень. Кто поверит в такие легенды?

Вскоре мы уже стояли на берегу Солы.

— Откуда этот дым? — спросил переводчик.

— Торф горит. Засуха.

— А как перебраться на ту сторону?

— В Подъельняках есть мост, — сказал Ромусь.

— Далеко?

— Отсюда километра три.

Брюнет беспомощно огляделся.

— Далеко. А река глубокая?

— Не очень. Обмелела. Мы переходим вброд.

Брюнет собрался переводить, но журналист махнул рукой, давая понять, что уловил смысл разговора, затем нагнулся и молча стал развязывать шнурки.

Оба сняли ботинки, закатали брюки и ступили в воду. Седовласый журналист неведомо почему поднял кверху фотоаппарат, словно опасаясь замочить его. Ромусь, как святой Христофор, вел их через Солу.

Рабочие на том берегу без всякого сочувствия наблюдали за этой переправой. Теперь там уже было довольно много палаток, стояли какие-то машины, покрытые брезентом, полевая дорога превратилась в широкий тракт.

Ромусь вместе с приезжими выбрался на берег, и они медленно стали подниматься по откосу желтоватой дубравы, пока наконец не скрылись с наших глаз.

— Может, пойти за ними и посмотреть, чего они на самом деле ищут? — спросил Пац.

Партизан достал сигарету.

— Мне не интересно.

— Вы ведь здешний. Вам следует знать.

Крупа выпустил тонкую струйку дыма.

— Граф, катитесь-ка отсюда ко всем свиньям, понятно?

— Я не-не граф, вы-вы слышите? — Пац захлебывался от бешенства. — Я ва-вас предупреждаю. Я-я о ва-вас тоже кое-что зна-аю.

Партизан приблизился на несколько шагов к графу.

— И что же вы обо мне знаете?

На берегу реки собрались рабочие. Заслонив ладонями глаза от солнца, они назойливо рассматривали нас.

— Эй, вы! — крикнул кто-то из них. — Идите сюда, к нам.

Видя, что мы медлим, он повторил:

— Ну, идите, идите.

Граф не выдержал:

— А зачем?

— Мы кое-что вам покажем.

— Своим бабам показывайте!

Рабочие пришли в ярость. Отделенные от нас рекой и поэтому беспомощные в своем гневе, они стали осыпать нас самыми затейливыми ругательствами. Мы не спеша уходили, своей ленивой походкой подчеркнуто выражая презрение к ним.

— Принеси, Юзя, ружье! Давай, бегом! — кричал кто-то из рабочих так, чтобы мы услышали.

Партизан недвусмысленным жестом привел их в негодование, и за нашей спиной раздался стремительный топот. Но мы уже были далеко, нам ничего не угрожало.

За работу мы больше не брались, расходиться тоже не было охоты. Ну мы и пошли в сад Корсаков, где рябило в глазах от послеполуденной жары, насыщенной запахом сушеного мякиша кукурузной тыквы. Мы знали, что приезжие скоро вернутся, и поэтому испытывали какое-то смутное и непонятное беспокойство.

Партизан вытащил из засохшей земли забытую морковку, тщательно вытер ее о штанину и стал грызть редко расставленными зубами. Граф смотрел на него, бессознательно повторяя синеватыми губами жевательные движения.

В дверях дома появился Ильдефонс Корсак с пером в руке. Он многозначительно улыбнулся и сказал:

— Нельзя, знаете ли, писать теми словами, которыми мы пользуемся каждый день. Они, знаете ли, обыкновенные, и никакой в них нет силы. К тому же они безобразные, кривые, как покосившийся забор, и на слух неприятные. Писать надо красиво, одними только необычными словами и так составленными, чтобы выглядели они как стихи. Я это умею.

— Ну и когда же вы закончите свое писание? — спросил партизан, не переставая грызть морковку.

— Когда кончу? Бог его знает. Но, наверное, кончу. Такой книжки еще не было, знаете.

Тут он поднес к глазам перо, увидел, что оно переливается застывшими чернилами, как аметист, и, таинственно улыбнувшись, вернулся к своей тяжелой работе.

— Что-то долго их не видно, — заметил Пац.

Партизан перевернулся на другой бок и посмотрел на дорогу. В горячем песке купались сонные куры. С другой стороны улицы, тяжело ступая, приближался человек. Небольшого роста, почти карлик, в засаленной крестьянской одежде. Увидев, что мы разлеглись посреди сада, он остановился у забора и некоторое время внимательно нас разглядывал.

В конце концов он произнес неестественно высоким голосом:

— Господу нашему, Иисусу Христу, слава.

Ни партизан, ни граф не ответили на приветствие, поэтому я приподнялся на локте и сказал:

— Во веки веков.

Только теперь я узнал в прохожем младшего из монахов, того, который чаще всего спускался в городок за покупками.

— Магазин закрыт?

— Да. С сегодняшнего дня, — ответил я.

— И надолго, ваша милость?

— Не знаю. Пожалуй, надолго. Продавщица уехала.

Партизан перевернулся на другой бок и закрыл глаза с таким видом, будто его истомила жара.

— Уехала, — повторил монах. — Нехорошо.

Его почти целиком закрывал штакетник. Мне был виден только один его глаз — любопытный и часто моргающий.

— А это правда, что нас отсюда эвакуируют?

Мы молчали.

— Вы, вероятно, из той секты? — продолжал монах.

Партизан стремительно сел.

— Ступай, ступай, попик, и не действуй людям на нервы.

Монах растерялся, отошел на несколько метров от забора и низко, почти до земли, поклонился нам. С минуту он стоял не двигаясь и, казалось, искал, что нам ответить, а потом пошел по направлению к монастырю, который лежал на склоне холма и был похож на огромный белый камень.

Немного погодя мы услышали рев мотора, и куры, кудахча, разбежались поближе к заборам. У нашей калитки остановилась зеленая машина. Из нее вышли оба приезжих и Ромусь, расчесывающий икры ног, остреканных крапивой.