Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Они подошли к нам и тяжело опустились на камни, сложенные перед домом.

— Нет ли у вас тут ресторана? — спросил брюнет с золотыми пуговицами. — Я, разумеется, не помышляю об изысканном заведении высшей категории. Пусть будет трактир.

— Нету, — сказал граф.

— А магазин?

— Магазин закрыт.

— Ну, понятно, я у себя на родине, — усмехнулся брюнет и что-то пролопотал своему седоватому спутнику, который, не отрываясь, разглядывал наш дом.

— Но отдохнуть минутку можно?

— Почему нет, пожалуйста, — сказал партизан, пожимая плечами.

Журналист с Запада встал и подошел к дому. Он осматривал двери, окна, побелевшие бревна с таким видом, будто собирался купить эту старую развалюху.

— Нашли Гунядого? — спросил партизан, громко дуя на черных муравьев, бегавших по протезу.

— Может, и нашли, — ответил обладатель золотых пуговиц.

— Сообщил что-нибудь интересное?

— Разумеется. Сказал, что у него тут, в городишке, много знакомых.

Партизан вдруг подавился своим фырканьем и посмотрел на брюнета.

— Я вас откуда-то знаю, — сказал брюнет.

— Меня? — удивился партизан и отер губы здоровой рукой.

— Именно вас. Ваше лицо я хорошо помню.

— Ошибка, маэстро, — неискренне засмеялся партизан. — Иногда такое может показаться. Лица бывают похожие.

— Вы до войны не жили в Ружане?

— Нет. Не жил.

— Странно. Я определенно где-то вас встречал.

— Это навязчивая идея, — вмешался я в разговор. — Многие этим страдают. У меня тоже создалось впечатление, будто я откуда-то помню лицо этого иностранца.

Седовласый журналист обернулся и посмотрел на нас. Брюнет быстро сказал ему что-то. Иностранец подошел и некоторое время разглядывал меня. Лицо у него было невыразительное, из незапоминающихся. А ведь я, безусловно, где-то его видел, хотя тогда оно было моложе, светлее и чище. Потом он отошел, извлек фотоаппарат и направил объектив на дом.

Партизан внезапно вскочил с земли и кинулся к журналисту.

— Нельзя! Verboten! — крикнул он и замахнулся протезом.

— Вы ошалели? — прошипел брюнет. — Нельзя фотографировать старую развалину?

— Нельзя, — повторил партизан. — Мы не желаем.

— Папаша, это ведь заграничный журналист. Он и вас сфотографирует. А потом снимки напечатаются в крупнейших газетах мира.

— Нам снимки не нужны.

— Не хотите, чтобы о вас знал весь мир?

— А как его зовут?

— Кого?

— Ну его. — Партизан указал на иностранца.

— Английская фамилия. Вы не могли о нем слышать в такой дыре.

— Поздно уже, — сказал партизан, — а у нас дороги скверные.

— Мы хорошо заплатим.

Партизан вернулся на свое место и снова сел.

— Поезжайте еще куда-нибудь. Разве у нас тут мало интересного?

— Я вас откуда-то знаю, определенно знаю.

— Во сне видели. Бывает приснится бессмысленный сон.

Брюнет что-то сказал журналисту и застегнул пиджак на все золотые пуговицы.

— Что он там брешет? — спросил партизан у графа.

— А мне откуда знать? Я по-английски не говорю, — быстро ответил граф.

— Видишь, а ты все-таки знаешь, что разговаривают они по-английски.

Приезжие отошли к калитке. Брюнет покачал головой.

— Негостеприимные вы люди.

— Мы не любим чужих.

— А может, мы ясновидящие? Может, мы вам важную новость принесли?

— Мы сами все знаем и новостей не ждем.

Брюнет отвернулся, и, не прощаясь, они вышли на дорогу. Переводчик остался возле машины, а журналист стал подниматься в гору, шел довольно долго, пока не остановился возле куста крушины.

Оттуда он смотрел на нашу долину, на песчаные улицы, на заросшую сорняком насыпь железной дороги, на реку, заслоненную горящим торфяником, и на дубраву, от которой начинался Солецкий бор.

Неожиданно он упал на колени, словно увидел нечто необычайно величественное. От удивления мы встали и молча вышли на дорогу. Иностранец смиренно преклонил колени на отлогой стороне холма, и издали казалось, будто он молится нашей долине.

Потом он спустился к нам и, ни слова не проронив, залез в зеленую машину.

— Когда-то так же вот пришли Кирилл и Мефодий, — сказал брюнет. — Видите?

И он показал нам странный нож с крестом на рукояти.

Ромусь хрипло засмеялся.

— Они нашли его в реке. Я сам видел.

— Не верите? — спросил брюнет.

— Вы считаете нас детьми, — сказал граф.

— Разве это плохо? — брюнет сел в машину. — До встречи.

Они уже запустили мотор, когда партизан рванулся к приспущенному окошку машины.

— Подвезите меня до города?

— Почему нет, — согласился переводчик. — Садитесь сзади.

— Я вернусь, — шепнул нам партизан.

Машина покатила в ту сторону, куда плыла Сола и где теперь повисло над западом багряное солнце.

— За ней поехал, — сказал граф и пошел в противоположном направлении.

Я собирался отворить дверь в сени, но почувствовал, что позади меня кто-то стоит. Я обернулся. Ромусь переступал с ноги на ногу, словно его жгли разогретые каменные плиты крыльца.

— Что скажешь, Ромусь? — спросил я.

— Вы тоже уезжайте отсюда. Я вам добрый совет даю.

— Пугаешь меня?

— Может, пугаю, а может, и не пугаю. Вам будет лучше, если отсюда уедете.

— Ты думаешь, меня тут удерживают какие-то дела?

— Я не очень-то разбираюсь, есть они у вас или нет. Только я думаю, что стоило бы меня послушать.

— Тебя ко мне подсылают?

— Сам от себя прихожу. Но вас тут не любят. Тут каждый своим делом занят и посторонние никому не нужны.

Откуда-то из-за холма снова выплыла над долиной большая стая птиц, чтобы проводить уходящий день.

— Знаешь что, Ромусь, на этот раз ты, пожалуй, прав.

Он напряженно ждал, что я скажу ему.

— Я уеду. Обещаю тебе, что послезавтра ты меня здесь уже не увидишь.

Он стоял не шевелясь, но лица его я не видел, оно было спрятано в глубокой тени.

— Ты не веришь мне?

— Лучше бы я вам поверил.

Я вошел в свою комнату, залитую румяным отсветом заката, зная, что мне снова предстоит бороться с удушливой бессонницей. Я все-таки надеялся, что на этот раз усталость возьмет верх, осторожно разделся и лег на кровать. За окном прокатились торопливые звуки маленького монастырского колокола, а потом сразу наступила ужасающая тишина, знакомая каждому с детства по деревенским ночам во время каникул.

Не знаю, как долго я так пролежал. Пожалуй, все-таки очень долго, потому что в тот момент, когда раздался стук в окно, которого я с нетерпением ждал, мои ноги уже озябли от предутреннего холода.

Я зажег лампу и отворил дверь. На пороге стоял партизан, щурясь от тусклого света.

— Я вернулся, — сообщил он.

— Войдите и садитесь.

Он, однако, не двигался.

— Назад я полдороги прошел пешком, — сказал он.

— Я послезавтра уезжаю.

Он не обратил внимания на мои слова.