Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Ей-богу, кто-то едет. Неужели вы не слышите человеческие голоса? — говорит Сокол.

— У тебя разгулялись нервы, — говорю я. — Надо было остаться.

— Подождем здесь, в лесу, — настаивает Сокол. — Там огромная поляна. Перещелкают нас, как куропаток.

— Три часа ночи. А сколько еще времени займет обратная дорога. Ну, пошли, — решаю я.

Мы идем и ожесточенно молчим. Где-то справа, из черной полосы бора, дугой охватывающего большую поляну, отзываются волки.

— Волки воют к беде, — шепчет Тихий, окутанный морозным паром, как вуалью. — Даст нам жизни эта зима, чтоб ее нелегкая…

Сокол вырвался вперед. Несется, как старая лосиха, нетерпеливо вытягивая шею из заиндевелого воротника. Вдруг он поворачивает назад и спешит к нам, вырубая сапожищами обледенелые комья снега.

— Говорил я, мать вашу так, — шипит он. — Едут.

— Где?

— Вон. Навстречу нам.

Мы учащенно и тяжело дышим, впившись взглядом в противоположный край леса, где теряется наша дорога. Действительно, там что-то смутно маячит на темно-синем фоне.

— Тсс, — предостерегает нас Сокол.

Сперва мы улавливаем редкий и медленный разговор, напоминающий плеск реки, борющейся с корнями затопленных деревьев. Потом уже ясно слышен визг подкованных железом полозьев и фырканье лошадей.

— За мной, — командую я.

Я кидаюсь бегом влево, к стене леса. Мне не надо им объяснять, чтобы они бежали за мной след в след. Им это хорошо известно, они действуют по привычке. Но снег глубокий, я сперва проваливаюсь до колен, потом до паха и под конец до пояса.

Я отчаянно барахтаюсь, словно сопротивляясь течению горного потока. Обледенелый снежный покров с трудом ломается и рвет одежду. Мой кожух опадает наподобие старой торбы для овса.

Но вот и лес, первые кусты можжевельника, спрятавшиеся под сугробами. Я падаю возле ближайшего дерева и с жадностью лижу его обледеневшую кору, пропитанную ароматом смолы. Мои товарищи падают рядом со мной. Я стаскиваю рукавицу. Ладони сразу прилипают к мерзлому оружию.

— Счастье будет, если они следов не увидят, — шепчу я.

Тихий стонет. Он дует на затвор автомата, чтобы не примерзали пальцы.

Мы замираем. На середину широкой поляны выезжает длинный ряд саней. Они едут медленно, шаг за шагом. Приближаются к тому месту, где мы свернули, оставив, как кабаны, глубокие следы.

Ставлю автомат на боевой взвод. Тихий и Сокол делают то же самое. Мы провожаем взглядом странный кортеж. Первые сани проехали критическую для нас точку, теперь проезжают вторые.

— Не заметили, — с облегчением говорит Сокол.

— Не говори «гоп», — остерегаю его я.

Перед самым нашим носом тяжело шлепнулась в снег шишка.

— Иисусе Мария, — стонет Тихий. — Вы видите, что они везут?

Мы подползаем почти к самой опушке леса.

— Какие-то чурбаны. Все сани загружены, — шепчет Сокол.

Тихий поднимается на колени.

— Что за чурбаны, осел, — бормочет он. — Это люди.

— Какие люди? — не своим голосом говорит Сокол.

— Замерзшие.

Голова колонны уже въезжает в лес, из которого мы недавно вышли. Один из конвоиров пронзительно свистит на пальцах, ему отвечают таким же свистом с последних саней.

Безотчетным движением я снимаю шапку.

— Везут парней Кмицица, — говорю я. — Позавчера их поймали и возят теперь по лесу для устрашения.

Караван саней с торчащими из них окоченевшими руками и ступнями, на которых переливается отраженный в ледяной корке свет луны, углубляется в лес.

Тихий и Сокол тоже снимают шапки. Тихий широко, по-русски крестится и бьет поклоны, делает это с каким-то звериным остервенением, как издыхающий носорог, который долбит мордой равнодушную землю.

Мы долго не двигаемся с места, хотя погребальное шествие давно уже скрылось в лесу.

— Будет и нам крышка, — вполголоса говорит Тихий.

Я знаю, что нервы у них уже сдали.

— Встать! — командую я.

Они поднимаются с колен, и мы нехотя возвращаемся на дорогу, а потом идем дальше, вперед, под аккомпанемент волчьего воя.

Часам к четырем мы подходим к развилке дороги, ведущей к усадьбе. Сокол наклоняется над примятым снегом.

— Шины, — говорит он. — Тут недавно грузовики проехали.

— Вероятно, за молоком ездят.

Он умолкает, но я знаю, что не убедил его. Мы все осторожнее идем вдоль голых кустов ольшаника к купе деревьев, укрывшись среди которых спит усадьба. Мы ставим ноги легко, как птицы. Если бы это было возможно, мы высоко парили бы над этой заснеженной дорогой.

Из невидимых строений отзывается собака, Тихий и Сокол сразу останавливаются.

— На луну лает, — говорю я. — Чего остановились?

— Где ты видишь луну? — Сокол указывает на небо.

Действительно, окаймленные светом тучи закрыли уже половину небосклона.

Мы двигаемся дальше. Ветви цепляются за наши кожухи. Тяжелая сонливость придавливает спину. На какие-то доли секунд я засыпаю, и тогда передо мной возникают обрывки картин детства, домашних событий, полных тепла и покоя.

Сокол не двигается и молчит.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Вижу огонек, — со злостью говорит он.

— Где?

— Там, под тем деревом.

С минуту стоим неподвижно.

— Ага, есть, — говорит Тихий.

— Я ничего не вижу.

— Надо подождать, он затянется цигаркой, тогда она ярче разгорится.

Они правы. Мгновение спустя мелькнула красная точечка, утонувшая в черноте деревьев. Я недолго раздумываю.

— Надо идти. Мы должны проверить. Может, нам кажется. А может, это ночной сторож.

Они молчат, и в их молчании чувствуется неприязнь, близкая к ненависти.

— Следы грузовиков и часовой, который курит сигарету. Мало тебе? — шепотом спрашивает Сокол.

Я поворачиваюсь, иду к строениям. Знаю, что мои ребята меня не оставят. Под деревом снова вспыхивает кроваво-розовая точка. И тогда я вдруг улавливаю ухом как бы приглушенный плач многих людей.

Я ползу по направлению к огоньку. Меня загораживают ольховые кусты, но дальше ползти уже невозможно, красная точка маячит в нескольких шагах от меня. Я даже различаю глухое притопывание ног, обутых в валенки, слышу лязг автомата, ударившегося о металлические пуговицы.

Обернувшись, я ищу моих ребят. Но вокруг только снег и голые ветки ольхи. Становится все темнее.

Приходится идти на риск.

— Сокол, Тихий! — шиплю я.

Мне никто не отвечает, зато плач, человеческий стон, доносящийся неведомо откуда, начинает складываться в лад протяжной песни.

— Тихий! Отзовись!

В темноте снова сверкнул красный кружок. Мне кажется, что я различаю в его свете очертания человеческого лица.

— Сокол! Ко мне!

Но мне никто не отвечает. Тогда я поднимаюсь со снега и пытаюсь разобраться в том, что происходит вокруг. Я начинаю понимать, что этот плач, эта жалоба — всего лишь песня, которую поют поблизости где-то в усадебных строениях. Я уже угадываю отдельные слова, которые складываются в куплет популярной фронтовой песни: