Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Закидываю на спину автомат и, не прячась, иду назад. Замечаю, что шапка моя торчит у меня за поясом, куда я воткнул ее еще на поляне. Голова промерзла до боли. Я прикасаюсь к волосам и удивляюсь, что они обледенели, как щетка, смоченная в воде. Надеваю свою выстуженную конфедератку. Из каждого ее шва вытекает мороз.

Теперь я слышу позади пение петуха. Петухи обычно поют около пяти. А с таким усердием — к перемене погоды. Но мне почему-то вспоминается какой-то нелепый обрывок истории святого Петра и троекратно пропевшего петуха. Я стараюсь все вспомнить и придать этому соответственную форму. Мне хочется знать, почему именно сегодня я вспомнил об этом.

Из-под кустов поднимается сперва одна тень, потом вторая. Я даже не берусь за оружие — знаю, кто это так робко подходит ко мне.

— Петух поет, — говорю я. — Вам это ничего не напоминает?

— Мне — дом, — неуверенно отвечает Тихий.

И вздыхает. Мы идем все быстрее, все живее, как скотина, возвращающаяся с поля.

— Там стоит войско, — отзывается Сокол. — Ей-богу.

— А если не войско? — спрашиваю я.

Мы идем хорошим шагом. Даже диву даешься, откуда у нас столько сил под утро.

— Я все думаю и думаю о парнях Кмицица, — говорит Тихий.

Уже близок рассвет. Но становится все темнее, словно только теперь приближается настоящая ночь. Деревья в лесу больше не трещат. Видно, мороз полегчал.

Вдруг что-то нежно-холодное прикоснулось к моей щеке. Я посмотрел на рукав. На черном кожухе лежала первая звездочка снега.

Мы идем очень долго — не то в полусне, не то наяву. Хлопья снега падают все гуще. Ногами мы нащупываем колею дороги, покрытую свежим слоем снега. Наконец возле знакомой голой лиственницы нас останавливает оклик:

— Стой, кто идет?

— Старик, — отвечаю я.

— Пароль?

— Щит. Отзыв?

— Меч.

Часовой, по кличке Заяц, помогает нам поднять куст можжевельника вместе с прямоугольником замерзшего дерна. Мы открываем крышку и спускаемся в бункер. Заяц изнутри закупоривает нас в этом дупле; мы располагаемся под крышей из можжевельника и еловых щепок.

Потом с многозначительной улыбкой он спрашивает нас:

— Пузыри у вас порожние?

— А что?

— Ласточка с нами ночует. По нужде наверх бегаем.

Наша яма выкопана на склоне пригорка, землю мы потом рассыпали по лесу. Яма напоминает деревенский погреб; стены и потолок мы обложили еловыми жердями, пол вымостили сосновыми ветками.

Посредине в железной печурке бушует огонь. Топить можно только ночью. Пятна красного света скользят по спящим, вырывая на мгновение чей-нибудь рот, раздираемый немым криком, руку, стиснутую в кулак, наполовину снятый сапог с мерцающими каплями воды, которая, как мелкий дождик, непрерывно падает с неровного потолка.

Возле печурки вижу рыжую бурку Корвина и полушубок Ласточки. Так мы называем Мусю, нашу связную. Они спят вместе, как всегда прижавшись друг к другу. Из-под русского полушубка выступает босая нога девушки, ласкаемая красными отблесками огня.

— Насмотришься. Будешь сыт, — шепчет Тихий. — Вот, такая наша мать.

И он валится на подстилку из листьев рядом с Соколом.

Я опускаюсь на колени возле печурки, открываю дверку, розовую, как просвеченное лучами тело. Бросаю внутрь смолистый сук. Горстка искр сыплется на землю, а печурка весело и бодро гудит.

Полушубок внезапно приподнимается, голая нога исчезает, и я неожиданно вижу лицо Муси, набухшее от сна. Она сбрасывает с плеча ладонь Корвина, внимательно смотрит на мои руки, а потом на пустые мешки, которые мы сложили возле лесенки.

— Ты вернулся?

— Как видишь.

Она снисходительно кивает головой.

— Ну, ладно уж. Поди сюда, поближе к нам. Согреешься у печурки.

Она отодвигается, освобождая для меня место между нею и раскаленной «козой», которая шипит, как растапливаемый жир. Я ложусь рядом с Мусей, мы укрываемся нашими кожухами и чувствуем себя совсем как под крышей палатки. Монотонный вой вьюги доносится и сюда, в бункер.

— Мы ничего не могли сделать. Там стоят войска, — говорю я.

Муся немного погодя отзывается:

— Корвин вечером рассказывал мне про тебя, знаешь?

У меня спирает дыхание. Она просовывает руку, находит мое плечо и хлопает меня по жесткому погону.

— Вспоминал оккупацию. Я слышала про такой случай, но не знала, что это ты…

Я щекой прижимаю ее ладонь к своему плечу.

— Это правда. Вышло мне боком.

— Ты до сих пор еще угрызаешься?

— Нескладно получилось. Знаешь, что это значит? Я почти год жил в стороне от всех. От меня убегали, как от зачумленного. Только недавно Корвин взял меня к себе.

Наш командир метнулся во сне и застонал. Свободной рукой Муся тщательно укрыла его буркой. В жестяной трубе гогочет метель, пожираемая огнем.

Я снова чувствую влажное тепло ее дыхания.

— Ой ты, Старик, Старик, — вздыхает она.

— Только кличка и осталась у меня от лучших времен.

Она гладит меня горячей ладонью по лбу, а я вдруг припадаю к ней всем телом и прижимаюсь лицом к ее груди, закованной в сукно мундира. Муся обнимает меня, сплетает ладони на моей спине.

— Спи, Старик, — шепчет она.

— Так точно, начальница.

Этот ее жест носит чисто материнский характер. Поэтому я чувствую себя чем-то вроде вора. Я застываю в неподвижности, подавляя в себе нечистые желания. Только когда Муся засыпает, я осторожно прикасаюсь губами к ее шее. Муся дышит спокойно, ее теплое дыхание мерно заполняет купол кожуха. И тогда я начинаю смелее целовать ее подбородок, приоткрытый рот, жесткий пушок над верхней губой. Она беззащитна, отгорожена от меня сном. Так я осторожно краду ласки, и меня мучительно терзает стыд, пока наконец я не засыпаю в ее тепле, пахнущем осенними листьями.

Потом в преследующие меня кошмары врывается сонная болтовня, я различаю голоса Тихого и Сокола и медленно открываю глаза. На фоне потолка, сплетенного из еловых веток, я вижу смуглое лицо с резко очерченным ртом, окаймленное серпом черной бороды. И я вскакиваю из-под кожуха и докладываю:

— Сержант Старик…

— Оставь в покое, лежи… — говорит Корвин.

Борода придает ему солидность, он выглядит старше, чем я, его внешность как-то действует на окружающих. Он ко мне относится снисходительно, я к нему — с уважением. Муся, сидя у зеленой стены, пришивает пуговицу.

— Есть у вас чем позавтракать? — спрашивает Корвин.

Заяц кладет на ящик краюху хлеба, обсыпанного маком, и несколько головок лука, после чего принимается делить хлеб на равные части.

— Нас тут набилось по числу апостолов, — говорит он. — Тринадцать.