Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Интересно, кто будет этим последним, — замечает Корвин.

Я старательно натягиваю сапоги.

— Вместе с Мусей — четырнадцать человек.

Корвин исподлобья смотрит на меня.

— Четырнадцать — это хорошее число, — отзывается Муся.

Тихий скручивает цигарку, потом ищет в пепле уголек.

— Вообще что за разговор, апостолов было двенадцать.

— Нет, папаша, — Заяц прерывает резку хлеба. — Апостолов было тринадцать, столько, сколько нас. Пан командир, ваша порция.

— Сперва дай Мусе, — приказывает Корвин.

Когда очередь доходит до меня, я переворачиваюсь на другой бок.

— Не хочу, я не голодный.

И снова вижу глаза Корвина, мне кажется, что он смотрит иронически.

— Ну, Старик, что за капризы? Бери хлеб.

— Нет, не хочу.

— Он стесняется, — примирительно говорит Муся. — Возьми и ничего не объясняй. Я не один раз видела разведчиков, которые возвращались с пустыми руками.

Корвин улыбается одними губами.

— Видишь, даже Ласточка тебя защищает. Ешь, нечего привередничать.

Я упрямо молчу, а Заяц снова подходит к ящику и отодвигает в сторону мою порцию.

Все деловито жуют хлеб, выпеченный из муки, смолотой на ручных жерновах. Муся разгрызает четвертушку луковицы, давится и плачет.

— Глаза щиплет? — сочувственно спрашивает Тихий.

— Ох, и жизнь у меня с вами. — Она откладывает хлеб и перекусывает зубами нитку. Потом разглядывает на вытянутой руке свой френч. — Не успела приехать, а меня уже ваши вши заели.

Она подворачивает свитер и, не стесняясь, чешет грудь под бюстгальтером, а мы, совершенно не воспринимая вульгарности этого жеста, смотрим на нее голодными глазами.

— Ну, Муся, Муся, — выговаривает ей Корвин. — Уважай себя.

— А что? Разве я не такой же солдат, как и вы?

Заяц собирает крошки хлеба и всыпает их в рот.

— Пан капитан, хлеб кончился.

— А мы вчера видели парней из отряда Кмицица, — раздается голос Тихого. — Их везли на санях.

Корвин ложится на спину рядом со мной.

— Растопите печь.

— Скоро полдень, пан капитан, — говорит Тихий.

— Такая вьюга. Никто дыма не заметит.

Он достает из-под головы планшетку.

Водит пальцем по немецкой штабной карте.

— Знаю. Ласточка принесла донесение. Засыпал их один гад. Загребли весь взвод на дневке, когда они спали.

Муся надевает френч, медленно застегивает все пуговицы. В ее черных волосах полно золотых игл лиственницы. Не отрывая от нее глаз, мы нудно чешемся. От печурки снова пышет жаром, и тепло вызывает зуд. Однообразный треск горящих сучьев заполняет нашу сырую яму.

— Какой сегодня день? — спрашивает Сокол.

— Сочельник, вы что, забыли? — возмущается Муся. — Надо о елочке подумать.

— Съел бы я кусочек свежатины, — вздыхает Заяц.

Муся натягивает заляпанные офицерские сапожки.

— Глядите, как расчувствовался.

Моя порция хлеба и лука по-прежнему лежит на ящике. Капли влаги тяжело падают на присыпанную мукой корочку. А над нами гудит вьюга.

Корвин поворачивается ко мне.

— В сумерки пойдешь на задание.

— Слушаюсь, начальник.

— Предупреждаю, работа будет нелегкая.

— Сам понимаю.

— Пока еще не понимаешь. Надо разделаться с гадом, который выдал людей Кмицица.

Муся наклоняется к Корвину.

— О чем вы говорите?

— Не вмешивайся, Муся. Это надо сделать по всей форме. Я с утра написал приговор.

Он испытующе смотрит на меня. Я не вполне понимаю, о чем идет речь.

— Если не хочешь сам, тяните жребий. Я никого не принуждаю.

Он ведь моложе меня, но у него в бороде вьются серебряные нити.

— Ты все еще помнишь Гугдаи?

На мгновение он закрывает глаза.

— Помню ли? Не имеет значения. Я в тот раз справился с собой. Может, я тебя должен благодарить?

Сокол мурлыкает в углу. Он считает себя музыкальным. Изогнутая труба все сильнее накаляется. Капли сырости, которые падают на нее, шипят долго и жалобно.

— Ладно, Корвин, я сам это сделаю.

— Я ведь сказал — тяните жребий.

— Я знаю, как мне следует держаться. Один все выполню.

Муся собирает в кулак темные пряди волос Корвина.

— Я пойду с ними?

— Зачем?

— Я знаю дорогу. Быстрее доберемся.

Корвин поддается ласке, но я замечаю в нем какую-то натянутость.

— Он справится. Я у него учился нашему ремеслу.

— Разреши, Корвин. Принесем что-нибудь к сочельнику, — просит Муся.

— С Зайцем ты бы тоже пошла?

— Ты, может, ревнуешь? А какие у тебя на меня права?

— Ну, хорошо, Муся. Если хочешь, иди.

Сокол встает и прохаживается по нашему убежищу, устланному сырыми зелеными ветками.

— Ну и завывает там, наверху. Который это по счету у нас такой сочельник?

— Надо срубить елочку, — замечает Тихий.

— Мало тебе тут хвои? — ворчит Сокол.

Корвин переворачивается на живот, подпирает ладонями свое смуглое лицо — маску одного из Трех волхвов [3] В день католического праздника Трех волхвов — 6 января — ряженые при зажженных елках поют коляды. .

— Лишь бы дотянуть до весны, ребята, — говорит он. — В марте нам привезут радиостанцию. Мы будем считаться специальным отрядом. Такое положение, как теперь, долго не протянется, уверяю вас.

Так в праздности тянется сонный день: мы лениво перекидываемся фразами, а иногда внезапно умолкаем, и тогда нам кажется, что откуда-то с опушки чащи до нас долетают обрывки коляды, что ветер вдувает в щели люка запах мороза, смешанный с благоуханием мака, растираемого в ступке.

— Который час? — спрашиваю я у Корвина.

— У тебя еще есть время, только двадцать минут четвертого.

— Мне пора идти.

Он настороженно смотрит на меня.

— Еще светло.

— Мне хочется, чтобы это уже было позади.

— Я же тебе говорил: тяните жребий.

— Нет, нет. Я беру на себя.

— Ты изменился, Старик.

— Мне досталось больше, чем всем вам.

Он смотрит в сторону, словно пристыженный моей искренностью.

— Ты в любой момент можешь уйти, — говорит он. — Они весной тоже вернутся домой. — Он указывает подбородком на Тихого, который грызет стебель соломы. — Я это знаю. Летом легче прятаться по хатам.

— А ты?

— А я? Ты знаешь мои дела. Мне надо еще встретиться с братом. Повешу его так, как я задумал, и буду свободен.

— Ты все еще об этом думаешь?

— Да. Эта мысль мне спать не дает.

— Откуда ты знаешь, что он жив.

— Я уверен, что он уцелел. А теперь пришел его час.

— Все-таки он тебе брат.

Корвин прячет лицо в рваном кожухе.

— Ты знаешь, что я из-за него вытерпел? Где бы я ни показался, утром ли, ночью ли, я чувствовал, как меня провожают враждебные глаза: большевик, большевик, большевик. Однажды я вернулся вечером, а он сидел за столом. Перед ним лежали его бумаги, нелегальные издания или что-то вроде. Я подошел и плюнул. Тогда он встал и первый раз в жизни ударил меня по лицу. Потом он долго бил меня, как чужого, у меня кровь шла из ушей, из носа, изо рта. Ночью он проснулся и слушал, дышу ли я. «Я для тебя отец, — сказал он, — и либо человеком тебя сделаю, либо убью».